На камне - вплавленные пятна копоти там, где, согласно легенде, молился на коленях настоятель собора, когда взорвалась граната. Чистейший апокриф, естественно, поскольку портал не место для молитв. Куда вероятнее, что это тень туриста, забредшего спросить дорогу в мюзик-холл "Уиндмилл", или отпечаток девушки, которая принесла в подарок добровольцу шерстяной шарф. Или кошки.
Ничто нельзя спасти навсегда. Настоятель Мэтьюз и я знали это, еще когда я вошел в западные двери и сощурился от сумрака. Но все равно тяжело. Стоять по колено в мусоре, из которого нельзя выкопать ни складных стульев, ни друзей, и знать, что Лэнгби умер, веря, будто я - нацистский шпион, что Энола пришла в собор, а меня там уже не было.
Невыносимо тяжело.
И все-таки не так, как могло быть. И он, и она умерли, и умер настоятель Мэтьюз, но они умерли, не зная того, что знал я с самого начала, того, что заставило меня упасть на колени в Галерее шепота, изнывая от горя и вины - что в конечном счете никто из нас не спас собор святого Павла. И Лэнгби не может обернуться ко мне, оглушенный, разбитый, и сказать: "Кто сделал это? Ваши друзья-нацисты?" И мне пришлось бы ответить: "Нет. Коммунисты". Вот что было бы хуже всего.
Пришлось вернуться к себе и подставить руки Киврин для новой порции мази. Она требует, чтобы я лег спать. Конечно, мне надо упаковать вещи и убраться отсюда. Зачем ставить себя в унизительное положение, дожидаясь, пока меня отсюда не вышвырнули? Но у меня не хватило сил спорить с ней. Она так похожа на Энолу!
_1 января_. Видимо, я проспал не только всю ночь, но и доставку утренней почты. Когда я проснулся минуту назад, то увидел, что в ногах кровати сидит Киврин с конвертом в руке.
- Твои оценки пришли, - сказала она.
Я закрыл глаза рукой.
- Когда захотят, они проявляют потрясающую деловитость, верно?
- Да, - сказала Киврин.
- Что же, поглядим, - сказал я, садясь на постели. - Сколько у меня времени до того, как они явятся вышвырнуть меня вон?
Она отдала мне тоненький компьютерный конверт. Я вскрыл его по перфорации.
- Погоди, - остановила меня Киврин. - Прежде чем ты прочтешь, я хочу тебе кое-что сказать. - Она легонько провела ладонью по моим ожогам. - Ты неверно судишь об историческом факультете. Они по-настоящему хороши.
Я ждал от нее совсем другого.
- "Хороший" не тот эпитет, который я приложил бы к Дануорти, - сказал я и выдернул папиросный листок из конверта.
Выражение на лице Киврин не изменилось, даже когда я застыл с листком на коленях и она могла прочесть напечатанные строки.
- Ну-у... - сказал я.
Листок был собственноручно подписан досточтимым Дануорти. Я получил высший балл. С отличием.
_2 января_. С утренней почтой пришло два конверта. Во-первых, назначение Киврин. Исторический факультет все предусматривает - даже задержал ее здесь, чтобы она меня выхаживала, даже подстраивает испытание огнем для своих выпускников.
По-моему, мне отчаянно хотелось поверить, что так оно и было: Лэнгби и Энола - нанятые актеры, кошка - умело сконструированный биоробот, из которого для заключительного эффекта изъяли механизм. И даже не потому, что мне хотелось верить, что Дануорти вовсе не так уж хорош, а потому, что тогда бы исчезла эта ноющая боль от неведения того, что было с ними дальше.
- Ты говорила, что проходила практику в Англии в тысяча четырехсотом году?
- В тысяча триста сорок девятом, - сказала она, и ее лицо потемнело от воспоминаний. - В год чумы.
- Господи! - пробормотал я. - Как они могли? Чума же - это десятка!
- У меня природный иммунитет, - ответила она и посмотрела на свои руки.
Я не знал, что сказать, и вскрыл второй конверт. Данные об Эноле. Напечатанные компьютером факты, даты, статистические данные - все обожаемые историческим факультетом цифры. Но они сказали мне то, чего я не надеялся узнать, - что насморк у нее прошел и она пережила блиц. Юный Том погиб во время тотальных бомбежек Бата, но Энола умерла только в 2006 году, не дожив всего год до того, как собор святого Павла был взорван.
Не знаю, поверил ли я этим сведениям или нет, но не в том дело. Это был просто добрый поступок, как то, что Лэнгби читал вслух газету старику. Они все предусматривают.
Впрочем, нет. Про Лэнгби они не сообщили ничего. Но сейчас, когда я пишу это, мне ясно то, что я уже знал: я спас ему жизнь. И пусть он мог умереть в больнице на следующий день. И вопреки всем суровым урокам, которые преподал мне исторический факультет, выясняется, что я все-таки не верю, будто ничто нельзя спасти навсегда. Мне кажется, что Лэнгби спасен во веки веков.
_3 января_. Сегодня я был у Дануорти. Не знаю, что я собирался сказать - какую-нибудь напыщенную чушь о том, что я готов служить в пожарной охране истории, неся дозор против падающих зажигательных бомб человеческих сердец - свято храня безмолвие.
Но он близоруко замигал на меня через стол, и мне почудилось, что его слепит последний сияющий образ собора святого Павла, перед тем как собор исчез навсегда, и что он лучше кого бы то ни было знает, что спасти прошлое нельзя. И я сказал просто:
- Извините, что я разбил ваши очки, сэр.
- Вам понравился собор святого Павла? - сказал он, и как тогда, при первой встрече с Энолой, я почувствовал, что все толковал неверно, что он испытывает не грусть, а совсем иное.
- Я люблю его, сэр, - сказал я.
- Да, - сказал он. - Я тоже.
Настоятель Мэтьюз ошибается. Всю практику я боролся с памятью - только чтобы узнать, что она не враг, совсем не враг, а быть историком совсем не значит влачить священное бремя. Потому что Дануорти моргал не от рокового солнечного света в последнее утро, а вглядываясь в сумрак того первого дня, смотря сквозь величественную западную дверь собора святого Павла на то, что подобно Лэнгби, подобно всем нам, каждому нашему мигу, живущему в нас, спасено навеки.
