– Почему? - спросил я.
– Он этого не поймет.
– Разве ты не свободная женщина? - с удивлением спросил я.
Мне казалось, что уж кто-кто, а она делает то, что захочет.
– Разумеется, свободная, - высокомерно объяснила Алиса. Отодвинулась нервно, как будто её смущало, что я созерцаю её голую спину. - Разумеется, я перешла порог Детства и давно решаю сама, как мне поступать.
– В чем дело? - озадаченно спросил я.
– Ни в чем!
– Я тебя чем-то обидел?
– Не трогай меня!
Я протянул руку, чтобы привлечь Алису к себе, но она, точно кошка, отпрянула ещё дальше.
Высоко поднялись дуги рыжеватых бровей.
Нос заострился.
Алиса, не глядя на меня, объяснила:
– Миледи, конечно, может переспать с простым воином или слугой, если таков будет её каприз. Но ни воин, ни тем более слуга никогда не станут ей равными. Потому что воин - это всего лишь воин, и слуга - это всего лишь слуга. Они останутся таковыми до конца жизни.
Она прикусила губу.
– Отвернись, мне надо одеться.
– А я, по-твоему, кто - воин или слуга? - спросил я.
– Ты - простолюдин, недавно обретший свой Дом...
– Понял, - сказал я.
– Отвернись!..
Так она меня обнадежила.
И тем не менее, наступило чудесное светлое время, которое я до сих пор вспоминаю подробно и с замиранием сердца. Уже через пару дней после своего появления Алиса голосом строгой сестры сказала Геррику:
– Надо бы тебя подлечить, братец. Какой-то ты здесь стал желтоватый...
Лично я болезненной желтизны в Геррике не замечал. Наоборот, здоровый, резкий в движениях парень одного со мной роста - а я, чтоб вы знали, тоже вовсе не из коротышек, - несколько, быть может, угрюмый, что не удивительно при его обстоятельствах, но такой - мускулистый, явно не обремененный хилостью тела, берет вилку, задумывается, и - металлический черенок начинает гнуться в его пальцах. Куда уж лучше? Тем не менее, Алисе, вероятно, было виднее. И несмотря на все возражения Геррика, не очень, впрочем, упорные, чувствовалось, что в этом вопросе Геррик ей подчиняется, она увела его к себе в комнату, плотно прикрыла двери, даже, кажется, на защелку, и, уж не знаю, как там она его лечила, но когда примерно через полчаса Геррик вышел на кухню, это был чуть ли не совершенно другой человек. Полный энергии, свежий, помолодевший, наверное, лет на десять. Он теперь даже двигался несколько по-иному, точно не пользуясь зрением, а ощущая предметы интуитивно. Мог безошибочно взять нужную ему вещь, не оборачиваясь. Целыми днями он пропадал по каким-то своим совершенно непонятным делам. Возвращался домой уже только к полуночи - с виду неимоверно уставший, голодный, не способный ни к чему, кроме как быстро поесть и завалиться в постель, и, тем не менее, расплескивающий вокруг себя лихорадочное возбуждение. Глаза у него сияли. А уверенное лицо было - кровь с молоком. Лишь теперь я оценил слова Алисы насчет желтизны.
Сама же она после лечения стала выглядеть значительно хуже. В тот же вечер сразу легла, и до следующего утра больше не появлялась. Да и на другой день казалась какой-то вялой и не отдохнувшей. Тогда-то особенно и проявились те тени в уголках глаз. Она точно отдала часть своих сил Геррику, и потом всю неделю медленно их восстанавливала, впитывая из окружающего. Нельзя сказать, чтобы это было совсем уж плохо: да, конечно, некая тягучая слабость в ней ощущалась, но зато, благодаря, видимо, этой слабости, Алиса значительно больше стала походить на женщину. Не на звездную воительницу, с презрением отстраняющую от себя любое человеческое тепло, а на обыкновенную девочку, вчерашнюю школьницу, ещё не распростившуюся с уроками, и так ещё не понявшую до конца, что ни строгой учительницы, ни экзаменов больше не будет.
Обычно она приходила ко мне ранним утром. Геррик уже убегал, и мы были полностью предоставлены самим себе. Вся наполненная тишиной квартира была в нашем распоряжении, и внезапно прорвавшийся смех, голоса, восклицания выдавливали из неё одиночество. Гулкие пустоватые комнаты больше не наводили на меня тоску. Никакой косметикой или шампунями Алиса не пользовалась, но всегда приносила запах цветов и звезд - еле чувствующийся, однако - острый, пряный, тревожащий сердце. Так, наверное, пахнут весной распускающиеся первыми травами степи. И дурачилась она именно так, как вырвавшаяся на свободу школьница. Наше утро было не постепенным и внимательным узнаванием тайн друг друга, а напоминало скорее возню подростков на жарком пляже, когда лица обоих разгорячены, лямки купальника сползают с голых плечей, глаза чуть ли не светятся, выдавая внутреннее возбуждение, и обоим ещё неясно, что это уже не игра, не возня, а первые проблески совсем иных отношений.
То же самое было и у нас с Алисой. По-моему, удовольствие она получала вовсе не от того, что мы, употребляя иносказание, называем любовью, - хотя то, что мы называем любовью, ей несомненно было приятно, но ещё больше ей нравилось то, что в эти часы можно было вести себя безо всяких ограничений: вскрикивать, как птица, мяукать, строить забавные рожицы, болтать глупости, какие только приходят в голову, хохотать от души, затевать беготню по всем трем комнатам. Поймать её в таких случаях было очень непросто. Мне казалось, что она не столько бежит, сколько перепрыгивает из одного места в другое. И когда я все же её ловил, создавалось впечатление, что она мне слегка поддается. Утвердил меня в этом ещё и такой случай: как-то Алиса, лежа рядом со мной, взяла, поначалу дурачась, - пальцы в пальцы - мою руку и согнула её несмотря на яростное сопротивление. Причем, сделала она это без какого-либо видимого напряжения. Вероятно, физически она была значительно сильнее, чем я. И мне показалось, что в глазах у неё тогда мелькнуло снисходительное презрение. Это царапнуло, но постепенно забылось, как забываются все мелкие неприятности.
Затем мы в расслабленном и умиротворенном настроении завтракали, практически не разговаривая, Алиса ела, как эльф - ломтик сыра, одно яблоко, - а потом, как правило, часа три-четыре гуляли по городу.
С погодой нам повезло исключительно.
Была осень, именно те прозрачно-великолепные дни, когда воздух чуть холоден, но не до такой ещё степени, чтобы стало зябко, зато - вкусен, свеж и, видимо, благодаря холоду почти не виден. Парки сквозят желтизной, зеленоватыми прудами, дорожками. Настой дряхлого солнца выпаривается в просветах улиц. Тащатся покоробленные сухие листья по набережным. Будто оплавленное стекло, перемещается от моста к мосту темная вода в каналах. Лучшее время года в Санкт-Петербурге. И даже когда небо с утра затягивало лохматым туманом, и противная зыбкая морось выдавливалась как будто прямо из воздуха, мокрой пленочкой одевая лицо и одежду, мы все равно не спешили возвращаться домой, а лишь старались поплотнее прижаться друг к другу. Впрочем, Алиса, по-моему, никогда не мерзла. Я рассказал ей удивительную историю города, возникшего на чухонских болотах, проклятого ещё в самом начале своего рождения, но стоящего, вопреки историческому проклятию, до настоящего времени.
