Она закричала. Так кончилось счастье Дрома.
Жить вечно?.. Это можно только в сердце других людей. Эта жизнь самая уверенная и беспечальная.
Дром ушел в космос, и Отис с ним. И родилась легенда, и Вивиан, женщина с золотыми волосами, стала одинокой, а Эрик бесконечно живет в ней. Так все и случилось.
Я завидовал долгому счастью Эрика.
Я мечтаю. Она тягучая, как мед, эта мечта: у космонавта должна быть жена, верная женщина — чтобы ждала. Голос ее должен приноситься на радиоволне, и слова ее должны быть золотым металлом.
Но где найдешь ее, если магянки, самые верные, самые нежные, самые привязчивые, забывают умершего, плотно едят, полнеют и говорят, говорят, говорят ерунду.
И имеют унылых братьев.
Космонавт должен быть холост — лет до ста. Так, и не иначе.
Я сидел в кафе. Пришел Отис.
— А-а, вот он где. Ночью уходим, готовься. (В глазах его с видимыми красными жилками что-то стылое: Он брит, подтянут, строг, в костюме.)
Я поманил пальцем — роботесса подошла. Кудри — золотые пружинки. Серебряное улыбающееся лицо.
— Кофе, — велел я.
— Он был страшно хитрый человек. Я имею в виду Эрика. Скажи мне, Дром — мужчина?
— Если судить по…
— Может он составить счастье женщины?
— Я не женщина, но судя по…
— Мог бы! Эрик обошел его на повороте. И эта дура не хочет выходить замуж за Дрома.
— Она пример, — сказал я. (Вивиан начинала мне нравиться.)
— Плевать мне на примеры! Дром был сегодня в тысячный раз. А та бубнит: нет, нет, нет… Эй, кофе!
Я пошел прощаться с Вивиан. Мне хотелось войти в золотую выпуклость ее дома.
Вечерело. Эрик клонился к горизонту. Его борода сминалась о твердую зубчатую линию далекого хребта.
В небо раскаленной точкой ввинчивался очередной фитах, и кто-то долговязый целился в него камерой.
Я подошел к дому Вивиан. Подошел и увидел ее, стоявшую на площадке дома, у вирсоусов, шевелящих свои цветы. Я хотел крикнуть ей, весело и бодро сказать свое «здравствуйте — прощайте», но осекся: Вивиан поднимала руки, тянулась к солнцу.
Она прикрыла глаза, она отдавалась ему и говорила что-то нежное, говорила воркующим голосом.
Я стоял и слушал. Мне не было дано счастья слышать такие слова и такой голос.
Я повернулся и осторожно ушел.
Уходя, я твердил себе слова Эрика, подаренные им Вивиан: «Вивиан, я люблю тебя. Я вечно буду любить. Я войду в плоть солнца, чтобы светить тебе. Свет мой — любовь к тебе, тепло мое — любовь к тебе, все, что вокруг, — мой подарок тебе.
Смерть моя — во славу тебя».
Я шел и повторял эти слова.
(»Ни одного шанса, он взял все. Проходимец! Хитрец!» — негодовал Гришка Отис.)
«Вивиан была самая любимая в здешнем секторе космоса», — говорили мне женщины.
И они жалели Дрома — тропического Дрома. Расчет?.. Неужели хитрость?.. Быть может, Эрик рассуждал так: мы продолжаем жить после своей смерти и в мыслях, и в сердцах других (и в легенде).
Нет, у него был порыв: любовь, отчаяние.
Откуда-то вынырнул Гришка Отис. Он шел рядом, заглядывая мне в глаза. Походка его была косолапа, а вид подобострастный. Мы шли по тропе, поднимая легкую пыль. Живорастения цеплялись за ноги своими сяжками. Их свиристение поднималось в небо и нависало над нами, будто прозрачный купол.
— Послушай, — говорил мне Отис, — послушай. Ты бы попробовал поухаживать за ней. А вдруг…
Я же повторял про себя слова Эрика. Их сладкая горечь жгла мое сердце, как кислота.
На горизонте виднелась его голова.
Идет ночь — чернее цыганского глаза, густая падающим дождем и комарами.
Друзья не спят. Весной еще Нил выцедил из берез достаточно сока и приготовил самоквасом брагу.
Постояв, брага здорово окрепла, годилась на случай какой простудной хвори. А если смочить тряпицу и приложить, будет возможность оттянуть жар от глотки.
А можно и хлебнуть — с радости, что будет жить Ильнеаут, вылечили с Другом охотника!..
Давал Нил зарок, но с радости можно… Что до сих пор, слава богу, жив и здоров!.. И надо помянуть покойного барина, выпить за здоровье солдат. Им, конечно, всыпали по первое число за побег Нила.
И отчего не выпить с Другом?.. Разве мало они помучились в тайге?..
Нил закусил черемшой и лег на расстеленную медвежью шкуру. Ее подарила жена Ильнеаута.
Хороша шкура, спасибо ей!
Он подумал, что кончилась старая его жизнь и рождена новая. Новую жизнь дали Нилу эвены и Друг.
Друг и эвены…
Хотя Нил здорово измазался дегтем (который сам гнал из тощей здешней березовой скорлупы), но остаются местечки. Глаза, уши… Их не смажешь.
Мучает в тайге комар.
— Комары-ы-ы… — рычит Нил. — Казнь египетская…
— Комары-ы-ы! — вторит Друг.
— Тебе-то чаво, — сердится Нил. — У тебя и тела одна видимость.
— Я чувствую тебя.
— Дымарь разведи. Хучь бы зима скорей!..
Нил знает, Другу ничего не стоит развести дымарь: моргнул — и задымились головешки. Но ветер гонит дым обратно, нечем дышать в чуме.
— Погаси, — просит Нил.
Костер гаснет.
— Вывел бы ты комаров, — просит Друга мучающийся Нил.
— О, не могу, есть запрет на вмешивание… Н-начальство!
— Иди ты со своим вмешиванием, — сердится Нил. — Выведи!.. Другом зовешься… Яви еще чудо…
— Не могу-у-у, — подвывает Друг и нервно дергается.
— И то, — соглашается Нил. — Комары — божья тварь, создана, питаться надо. Он допустил, а тут мы… Зима-а-а, где ты?
— Зима-а-а… — стонет Друг, шевелясь за пазухой Нила.
И больше всего хочется Нилу сейчас или заснуть, или без промедления оказаться в сельце Быковке, на пасеке. И чтобы пчелы вокруг тебя, и коровы ходили по травам. Рай!.. Сейчас и ягоды и огурцы зреют.
А молока-то, молока… Оленье что, сусло суслой… Ах и хороша Расея, а хода в нее нету. Мука! И Друг мучается с ним. Друг… Звать его мудрено, не выговоришь. Зато добр. Потому Нил зовет Другом.
Одно тело его железное, оно лежит в ящичке, закопано у того железного ведра, которое никаким камнем не прогнешь, сколько ни бей. А сам Друг то вроде дым, то котенок, то черт знает что. Может быть, думает Нил, их два?.. Один спит в ящичке, а другой здесь, с ним мучается его человечьей мукой?
— Комары-ы-ы… — стонет Друг.
— Хоть бы заснуть, — истомно говорит пахнущий дегтем Нил. — Навей сон покрепче.
И Друг тотчас же начинает показывать ему сон. В нем есть шар вроде одуванчика, но это изба для множества нелюдей. Чертей, что ли? Их-то уж бог не делал по своему образу и подобию. Но Друг один из них, а так добр, так добр. Куда добрее быковского священника, отца Игнатия.
