— Я отказываюсь отвечать. — И не узнаю своего голоса. Он прерывист и невнятен. И тембр! Тембр Иоффе!
Я пытаюсь вспомнить, так ли это должно быть. Так ли бывало прежде? И думаю, что все-таки это поразительно! Слава богу, я не скептик, я еще не разучился удивляться...
Иоффе как будто уже не мешает. Передо мной — лист бумаги и карандаш. Надо писать номера паспорта и комсомольского билета, Быстро пишу. Цифрами, потом словами. Вижу "свои" пальцы — незнакомые, узловатые, морщинистые.
Надо мной склонился Кудров. Смотрит, как я пишу. Видно, изучает почерк. Я встаю, чтобы сделать гимнастические движения. За мной тянется шлейф проводов. Члены комиссии расступаются, дают мне месте. Опять непривычное: я выше Рубена. Он смотрит на меня дружелюбно, спокойно, чуть-чуть тревожно. А впереди, прямо передо мной — фигура скрюченного, связанного человека с повязкой на глазах и глушителями на ушах. Я настоящий! Там, подле этой фигуры, подле меня — Галкина. Она следит за дерганьем моих настоящих рук и ног, за движением губ, снимает кардиограммы, энцефалограммы и все прочее.
Размахивая руками и ногами, я чувствую некие намеки на сопротивление привязанных ремней. Это — оттуда, от моего настоящего связанного тела. Так и должно быть, так и должно быть. Все хорошо!
Я без устали машу руками. Поднимаю тяжелые ноги в чужих коричневых остроносых туфлях. Вспыхивает яркий свет. Слышу, как трещит киноаппарат, Кудров снимает мою гимнастику, Громов громко спрашивает:
— Как ваше имя? Быстрее!
Откуда-то из глубины сознания автоматически, бездумно приходит ответ: "Лев Иоффе". Но тут же он пропадает, как и бывало в опытах со своими ребятами. Отвечаю уверенно:
— Меня зовут Сергей Карташов! — получается бодро и весело.
— Еще раз! — говорит Кудров.
Я повторяю свое имя.
— Выполняйте задание дальше, — говорит Громов почему-то недовольным тоном.
Вот книга. Ее надо открыть на странице 38. Нет, 19! Мне девятнадцать лет. Читаю слова, начинающиеся на букву "н", ибо месяц моего рождения ноябрь: "новое", "но", "неисправность", "настроение"...
— Достаточно, — говорит Громов.
Тут же подскакивает Кудров и дает мне понюхать какой-то черный порошок. Пахнет одеколоном. Нет жженой шерстью. Чем же все-таки? Такие разные запахи, и я почему-то чувствую их оба и отдельно! Я честно говорю:
— Ощущаю одновременно запахи одеколона и жженой шерсти.
— Какой преобладает? — спрашивает Кудров.
— Одеколон, — говорю я. — Нет, шерсть, шерсть.
— Окончательно?
— Шерсть.
Да, шерсть. Теперь ясно. Кудров продолжает:
— Расскажите свою биографию.
Я принимаюсь рассказывать. Вдруг ощущаю резкую боль в голени. Откуда она, непонятно. Кудров отрывисто бросает:
— Что?
— Боль в ноге, — говорю я, указывая рукой вниз. — Уже прошла...
— Напишите уравнение Шредингера, — неожиданно приказывает Кудров.
Нет, я не знаю такого уравнения. А может, знаю? Перед глазами четкие символы — не оно ли? Мелькают в уме слова "пси-функция", "оператор"... Нет, не то. Я внезапно понимаю, что это уравнение знает Иоффе! Кричу:
— Не знаю! Не знаю!
Тут у меня начинается головная боль. Слишком долгий опыт. Даже при тренировке неизбежна эта боль.
— Сильно болит голова, — говорю я.
Рубен подходит, сажает меня на стул, склоняется над пультом. Я погружаюсь во тьму, теряю сознание...
Я очнулся на диване. Галкина терла пальцами мою шею. Рубен держал мою руку и считал пульс. Рядом сидел Иоффе.
— Самочувствие? — спросил Рубен.
Я сказал, что все в порядке. И верно, боль утихла. Осталось лишь легкое головокружение.
— Ну, как? — спросил я Рубена.
— Нормально, малыш, — ласково ответил он. — Если не считать, что ты немного путался и врал. Это в порядке вещей.
— Я путался?
— Ну да, слегка, — сказал Рубен.
Для меня это было новостью. Я постеснялся спрашивать Рубена подробнее. Да на это уже и времени не было. Члены комиссии собрались на обсуждение. Обсуждение, которое завершится решением, определяющим судьбу наших работ.
Члены комиссии расселись. Я устроился рядом с Рубеном. И вот началось.
Первым высказался профессор Громов.
— Сегодняшние эксперименты, — сказал он, — интересны. Они свидетельствуют... э... о некоторых сдвигах в работе группы Рубена Александровича...
"Некоторые сдвиги"! Ничего себе, оценка! Я вознегодовал. Впервые в истории науки человек может видеть мир глазами других людей — буквально, без всяких аллегорий. Разве это не колоссально?
А Громов, перелистывая протоколы, вспоминал случившиеся ошибки в видеопередачах, подсчитывал их, тут же на доске рассчитал долю отрицательных результатов. Она оказалась равна пятнадцати процентам.
— Не очень много, но и не очень мало, — сказал Громов с равнодушным, неумолимым педантизмом.
Я злился на Рубена. Зачем ему понадобились эти малые контрасты, эта мелкость шрифтов! Зачем?! Ведь в них заведомые ошибки.
— Что касается механизма перемещения чувств, — продолжал Громов, — то тут положение еще хуже. В ряде проб достоверность полноты перевоплощения встала под сомнение...
Я сидел красный, с горящими ушами. А профессор говорил веско и убежденно:
— На вопрос об имени испытуемый сначала ответил как партнер-приемник и лишь потом как индуктор.
— Этого не могло быть... — пролепетал я.
— Это было, Сережа, — сказал Рубен. — Ты сперва отрекомендовался "Лев Иоффе". Ответы записаны на магнитофон.
В отчаянии я стиснул зубы. Рубен поднял брови, улыбнулся, потрепал меня по спине.
— Кроме того, — говорил Громов, — один ответ был дан непосредственно индуктором — без перевоплощения. Была путаница в номере паспорта — в цифровой записи последний знак принадлежал паспорту Иоффе, а не Карташова.
— Словесная запись сделана верно. И номер комсомольского билета верен, — вставил Кудров.
Профессор говорил дальше:
— Были нечеткими гимнастические движения, была задержка в опознавании запаха...
— Какой же был запах? — спросил я тихонько Рубена.
— Шерсть. Кудров сжег кусочек вот этой прокладки.
— А одеколон?
— Одеколон Галкина давала нюхать тебе привязанному.
Вот оно что! И придумал это, конечно, Кудров. И Рубен это разрешил, хотя знал, что возможна путаница. Зачем?
— Укол в ногу индуктора был принят за боль в ноге принимающего, говорил Громов. — Из семи упражнений только три выполнены точно...
— Хорошо вышло с уравнением Шредингера, — опять вставил Кудров.
— Да, — согласился Громов, — это вышло.
— Иоффе, как только очнулся, вмиг написал его по просьбе Кудрова, шепнул мне Рубен.
