— Я сейчас тебе так запузырю, — сказал он, — что ты своих клешней не соберешь.
— Ты лучше подними трубку, — посоветовал рак, стеснительно топчась за стаканом. — Слышишь?
Телефон действительно надрывался.
Алехин поднял трубку и из каких-то страшных глубин опять пахнуло на него подвальным холодом. Из глухих безымянных подвалов вечности, не пронумерованных никакими астрономами, услышал он ужасный знакомый голос: «И место жительства сменишь…»
И сразу отбой.
…Почему сны? Зачем сны? Как объяснить радость и печальную тревогу коротких и быстрых снов? Почему в снах сходится несхожее? Почему, если тебе плохо, сон способен утешить?
Алехину снился домик.
Тот самый, что он, похоже, получил как Большой Герой.
Крошечный милый домик в два этажа с витой деревянной лестницей.
Стоял он на берегу моря за аккуратным штакетником. В соснах, похожих на колючий рыжий укроп, возились рукокрылые. На берегу жирно возились в грязи черные илистые прыгуны. Все тут принадлежало Алехину. Эта была его жизненная база. Она была им воздвигнута, как пирамида. Он всю жизнь возводил ее и теперь на вершине было начертано — ВЕРА. Ни люди, ни время не могли сокрушить возведенную им пирамиду, потому что имя ВЕРА, начертанное на ее вершине, включало в себя и НАДЕЖДУ, и ЛЮБОВЬ.
Алехин шел по узкой уютной дорожке, посыпанной желтым песком.
Он старался не шуметь, не скрипеть башмаками. Он видел в окне Верочку, она жарила на кухне что-то вкусное. Он торопился к Верочке, он жаждал Верочку, но чем ближе подходил, тем больше тревожился, потому что в знаменитой Книге было сказано: «Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною — ЛЮБОВЬ». А Верочка, наверное, никогда не слышала про дом пира. Она стояла у открытого окна, потом крепкой грудью навалилась на подоконник и подставила влажные губы для поцелуя. Алехин жадно сжал Верочку, и она прижалась к нему, повторяя по-немецки: «Шлюссен, шлюссен, майн херр…»
Алехину было хорошо.
Обнимая Верочку, он знал: Большой Герой победил в великой борьбе.
Но с кем и как он боролся? Почему это мучило его даже во сне? Какая-то неправильность чувствовалась во всем. Алехин хотел проснуться, но несло терпким колючим дымом, а Верочка обнимала его сразу всеми присосками, страстно шепча: «Шлюссен, шлюссен, майн херр…» И ни с того ни с сего у Алехина начала расти борода. За считанные минуты она, как туман, покрыла окрестности. А невидимая рука выставила перед ним огромную фотографию. Безрадостную, он это понимал. Опаленные деревья, печная труба над руинами… Война, понимающе качал головой Алехин. И вдруг понял, что это не война, а руины его собственного домика…
Он проснулся.
Но запах гари не исчез.
Потом алый язык пламени с треском прорезал серую удушающую мглу и до Алехина дошло: горит, горит его гнездо! Горит его дом родимый, единственный, предназначенный на снос. Пылает с четырех углов. Рабочим портфелем Алехин высадил стекла и обожженный, отравленный, исцарапанный вывалился из окна.
Огонь шумно рушил стропила.
Подъехавшие пожарники помочь Алехину не могли. Просто сбивали пламя, не давая ему дотянуться до окон девятиэтажки.
— Твой? — сочувственно спросил испачканный сажей пожарник, поставив перед Алехиным портфель.
— Мой, — хмуро ответил Алехин.
— Под окном валялся.
Алехин кивнул.
— Что сохранилось-то у тебя?
— Вот ветровка, — хмуро объяснил Алехин. — Сушилась на веревке. Ну и портфель.
— Ну хоть портфель сохранился. Считай, повезло.
— Так и считаю, — хмуро кивнул Алехин.
Тоской, безнадежностью, чем-то невыразимым, неясными, но тревожными обещаниями несло от дымящегося пепелища.
Впоследствии Алехин никак не мог восстановить в подробностях тот день.
Зато метелки в страховой конторе проявили себя с самой лучшей стороны. Они не только сочувствовали, они помогали. А Зоя Федоровна сказала: «Алехин, на три дня ты свободен. Тебе следует отдохнуть». И почему-то добавила: «Как погорельцу». Услышав такое, метелки дружно набросились на Зою Федоровну. Дескать, как так? Алехину нужен настоящий отдых. Двадцать четыре дня, пока не опомнится. Но Зоя Федоровна остудила их пыл:
— Есть закон.
И добавила, потянув носом:
— Может, пил?
И повернулась к Алехину:
— Согласен насчет закона?
Алехин был согласен. Он знал, что в принципе Зоя Федоровна относится к нему не хуже, чем к метелкам. В конце концов, именно она, пользуясь своим официальным положением, выбила Алехину номер в гостинице. Как погорельцу. А в гостиницу ему позвонила Верочка. Сама!
— Какой ужас, Алехин, — сказала она. — Я увидела в окно закопченную печку с длинной трубой и решила, что ты сгорел.
— Уж лучше бы сгорел.
— Оставь, Алехин. Самое дорогое у человека — это жизнь.
И нелогично пожаловалась:
— А у меня, Алехин, все наоборот. У меня вода отовсюду. Я, наверное, утону, Алехин.
— Ты же вызывала сантехника… На ночь… — не удержался Алехин от маленькой колкости.
— Он считает, что текут скрытые трубы.
— Какие скрытые трубы в панельном доме?
— Так сантехник сказал. Он, кстати, культурный и воспитанный человек. Я угостила его чашечкой кофе, — отомстила Алехину Верочка. — А на сегодня вызвала специальную бригаду.
— У тебя кофе не хватит.
— Я хорошо зарабатываю, Алехин. — Верочка догадывалась, что сердце Алехина разрывается от ревности, поэтому не обижалась. — Я взяла день без содержания. Вот сижу у окна, смотрю на твою закопченную печку и жду сантехников.
— Может… помочь?
Спрашивая, Алехин оставил всякий юмор.
Он теперь разговаривал с Верочкой серьезно.
Он вовсе не набивался к ней в гости (как погорелец). Просто не хотел оставлять Верочку одну с целой бригадой пьяных сантехников. «Сейчас! Сейчас!» А сами только и знают, что хватать беззащитную женщину за крутой бок.
Вот Алехин держался с Верочкой умеренно.
Но бок крутой тоже держал в уме.
Положив трубку, Алехин спохватился: а где рак? Где рак Авва? Неужели сгорел? Что скажет Заратустра Наманганов? Ведь Алехину намекали, что отдают рака на небольшой срок. Если они так били меня за то, что я не хотел брать, подумал Алехин, то как будут бить за то, что не хочу возвращать?
— Не думай об этом, — услышал Алехин знакомый голос.
На поцарапанной гостиничной тумбочке, прячась за графин с мутноватой несвежей водой, сидел рак.
— Как ты выбрался из огня?
— Из огня? Из какого еще огня? — Рак Авва, кажется, не понял вопрос. Он обновленно с любовью шевелил сразу всеми усиками, псевдоподиями и клешнями. — А-а-а, — все-таки дошло до него, — огнем ты называешь процесс окисления! Да, там все окислилось, — с глубоким удовлетворением выдохнул он. — И металл окислился. И дерево. И целлюлоза. И то, что вы называете пластической массой.
