Так вот, когда мы уже выяснили позиции друг друга (Авраменко и Абрамов — с одной стороны, и Антон, я и Вадим Шлемов — с другой), зашла речь и о журналистах. И прежде всего журналистах, пишущих о науке, ее популяризаторах.
И когда мы стали выяснять все плюсы и минусы научной журналистики, Авраменко, чего от него, признаться, никто не ожидал, прекрасно помня, сколько раз он со своими идеями был подвергнут критике в разных научно-популярных журналах, вдруг горячо стал защищать «Мысль и труд». Почему? Оказывается, потому, что в редакции этого журнала работаете вы — «честный, хотя и не очень устойчивый «научник» (термин его — Авраменко). Тут в разговор вмешался Абрамов (он по отношению к вам настроен более скептически, даже негативно), между ними произошла небольшая перепалка, из которой мы узнали многое: и о вашем интересе ко многим нетривиальным идеям в науке, и о вашем мужестве, с которым вы пытаетесь «пробить» (термин опять же Авраменко) эти идеи в своем журнале, и о многом другом, менее важном. Вот тогда Антон и предложил тост в вашу честь: «Выпьем, товарищи, за честных журналистов. Они тоже в науке чего-то стоят». Выпили все, даже Абрамов. И я — тоже. И вдруг читаю такие ужасные строки: «Авраменко — спекулятивная личность», и тому подобное... Как вы можете так, Геннадий Александрович?.. Ужасно. Какая откровенная нетерпимость к чужой мысли!
У меня уже было подобное разочарование — в Антоне. Загорится какой-нибудь идеей — крушит направо и налево. Все у него тогда недотепы, дебилы и троглодиты. Ну, когда все это обрушивает на наши головы со смехом, с улыбкой — и отношение к его эскападам соответственное. Однако бывает (раньше, по крайней мере, бывало), что он явно теряет чувство меры, и его «полушутки» оборачиваются уже откровенными оскорблениями. В таких случаях Антон становится просто невыносим. Так было у нас, когда он (давно это уже было, а все помню) взъелся на Костю Загайнова — за его осторожность. Костя у нас человек действительно осмотрительный: семь раз отмерь, а уж потом режь — для него не просто мудрая поговорка, а закон жизни. В науке это и хорошо, и плохо. Чаще, я думаю, все же хорошо — если речь идет о проверке какой-нибудь идеи экспериментом. Тут наш Костя просто незаменим — лучшего оппонента желать не нужно: всю душу из тебя вытянет своими сомнениями!.. Зато уж можно быть уверенным на все сто процентов: эксперимент абсолютно чистый. Но бывают моменты, когда прав Антон, — надо рисковать. И тут Костя словно гиря на ногах — брюзжит, сомневается, готов публично от нас отречься, только бы «не иметь сраму». Для Антона в это время загайновские сомнения — словно красная тряпка для разъяренного быка. И было однажды, когда Антон поставил нас перед выбором: или он, Антон, или Загайнов.
Вы, конечно, понимаете, что Антон в нашей группе — не просто руководитель. Уйди он от нас — группу можно распускать. А Антон и на новом месте сколотит коллектив единомышленников, и идею биоплазмы будет развивать и без нас. Это понимали все, но самое худшее, что понимал это и Антон. Самое мерзкое. Поставив нас перед ультиматумом, он отлично понимал, что у нас другого выхода, как принять этот ультиматум — расстаться с Загайновым, — нет. Понимал и — пошел напролом.
И я тогда объявила — точно по его же методу — ультиматум: уходит из группы Загайнов — ухожу и я.
Антон этого, разумеется, не ожидал. Для него я в те времена была его «эго». (Его вторым «я».) Мой ультиматум его буквально ошеломил. Но не отрезвил. Мы проговорили до утра — все начистоту, кто чего стоит. Антон едва на стенку не лез — так ему хотелось настоять на своем. Но и потерять меня он тоже не мог. Да, мы в ту страшную ночь сказали друг другу все. Я поняла, что потеряла Антона навсегда. Но и он тоже, к счастью, кое-что все же понял. Понял, что нельзя быть и честным, и бесчеловечным одновременно. А человечность — это терпимость. В науке. Да и в жизни, я думаю, тоже.
Не могу сказать, что с той ночи Антон стал другим человеком, — отнюдь. Но человечнее — да. И доказательством тому — история с Максимом Гавриловичем Ловцовым.
О Ловцове вы меня уже, по-моему, дважды спрашивали: кто он такой. И как он, ученик профессора Шахова, попал к нам, в группу Колющенко. Но я вам не отвечала не потому, что в этом есть какой-то «групповой секрет» или что-то в этом духе. Не отвечала потому, что ответить могла, лишь рассказав об этой страшной для нас ночи, когда мы сожгли за собой мосты. Не зная этого обстоятельства, вы бы, я думаю, ничего не поняли.
Максим Гаврилович старше нас всех (я имею в виду ядро нашей лаборатории — Антона, Загайнова, Шлемова и себя) примерно в полтора раза. Во всяком случае, когда мы сочиняли свой «манифест биоплазмы», то есть попросту еще искали тему своей научной работы, Ловцов уже был кандидатом наук, работал над докторской, имел два десятка опубликованных работ, часто выступал в газетах. Одним словом, авторитетный и влиятельный в научных кругах человек. И вот этот человек оказался нашим противником.
Первый удар Максим Гаврилович нанес нам на страницах республиканской молодежной газеты — в интервью на тему, как найти свой путь в науку. Наш «манифест биоплазмы» он привел в качестве примера, как молодые специалисты порой теряют чувство реальности. Головокружение от романтической идеи. Но романтизм идеи, доказывал Максим Гаврилович, когда эта идея ничего общего не имеет с достижениями и успехами современной теоретической биологии, равносилен попытке дискредитировать эти успехи и достижения.
В этом, первом своем публичном выступлении Максим Гаврилович был еще довольно сдержан: ну, подумаешь, группа юнцов решила подерзить, немного пошуметь, чтобы привлечь к себе внимание, — теоретическая биология от этого не пострадает ни на йоту, а вот сами ее «ниспровергатели»... Ему нас было по-отечески жаль: путь в серьезную науку для нас, по его мнению, был закрыт навсегда.
Не знаю, действительно ли интервью Ловцова носило скрытоиздевательский тон, как решил Антон, но ярости его пределов не было. По его мнению, все было бы лучше: откровенная ругань, зубодробительная критика несостоятельности нашей концепции биоплазмы, но только не этот снисходительно-поучающий тон метра. Антон рвался в бой, Антон жаждал крови, и удержать его было невозможно.
В одну ночь он написал пламенный памфлет об инквизиторах в науке. Впрочем, вас, наверное, интересует памфлет Антона в подлиннике? Где-то у меня должна была сохраниться копия...
Нашла. Весь памфлет я вам сейчас цитировать не буду — слишком он длинный и сумбурный. Приведу несколько отрывков, прямо касающихся нас и нашей концепции.
«Доказывать глухому, что он глух, — занятие бесполезное. Мы лишь позволим напомнить себе один исторический факт, имевший место в г. Полиньяни (Италия) в 1968 году.
