— А в чём, собственно, дело, сэр? — спросила я.
— Вы потратили время зря, мисс, и в результате даёте мне какой-то бред вместо расчёта, — грубо по смыслу и очень резко по тону заговорил мистер Форстер. — Если бы я знал заранее, что каждый шаг вам надо подсказывать и контролировать…
Я не могла вставить ни слова в этот поток начальственного негодования, лишь смотрела на него, и он мне казался всё противнее и противнее. Если лекция командира, произнесённая ровным голосом, показалась мне обидной, то каково же было мне слушать этого отвратительного первого штурмана! И всё время меня терзала мысль, что он не понял моего метода. Неужели не понял? Конечно, не понял, иначе не назвал бы его бредом. Но ведь надо быть очень тупым человеком, чтобы не понять ясный, чётко изложенный расчёт. А мистер Форстер всё бушевал, и наконец, мною овладело чувство беспредельной злости. Я даже испугалась, поняв, что если заражусь занесённым с планетки вирусом убийства, то первой моей жертвой станет возвышавшийся надо мной человек, и я уже сейчас, будучи в здравом уме, понимаю, насколько приятно мне будет с ним расправиться.
— Что тут происходит? — раздался голос мистера Уэнрайта.
Время моей вахты сегодня пролетело слишком незаметно, и я совсем не ожидала, что командир придёт сменить меня именно сейчас, в такую неудачную минуту. Мистер Форстер был очень неприятным человеком, но он был один и кое-как мне бы удалось убедить его если не в преимуществе моего метода, то хотя бы в праве на его существование, а если первого штурмана он всё-таки не устраивает, то заявить ему о своей готовности часа за четыре провести все привычные расчёты. Но если вмешается командир, то разговор вряд ли получится. Я и вообще-то с дрожью вспоминаю о его требованиях и запретах, так неужели придётся объясняться при нём по поводу моей работы? И стыд-то, стыд какой! Талантливый штурман, какой меня считают многие, на этом корабле оказался чуть ли не бездарем, не умеющим рассчитать поворот.
Мистер Форстер тоже слегка смутился, чем укрепил меня во мнении, что, покричав на меня, он бы согласился дать мне четыре часа на переделку работы и не стал бы сообщать командиру об этом неприятном случае. Однако какое право он имел повышать на меня голос?!
— Мистеру Форстеру не понравился мой расчёт, сэр, — ответила я, стараясь говорить очень спокойно, чтобы не выдать, как глубоко задеты мои чувства. — Он называет его бредом, хотя я сделала его по передовому методу, который успешно внедряется в практику и даёт огромные преимущества в экономии энергии и повышении скорости.
Мне самой понравилось, как я это сказала, но моей заслугой был лишь подбор слов, а манеру говорить я со всей возможной точностью скопировала у командира.
— Я не могу применять неопробованные методы, — возразил первый штурман. — Здесь не полигон для испытаний.
Наверное, он всё-таки понял мой метод, раз заговорил о его неопробованности. Но зачем было называть его бредом? Почему он не мог сказать мне, что не хочет рисковать, хотя и неясно, в чём тут риск? И зачем эта грубость?
Мистер Уэнрайт посмотрел на мистера Форстера, на меня, а затем столь же бесстрастно — на расчёты, своим небрежным расположением дающие понять, что они не положены, а с гневом или пренебрежением брошены на стол.
В этот миг я оглянулась и обнаружила, что бортинженер стоит в дверях и внимательно наблюдает за происходящим. Удивительный человек этот мистер Гюнтер! Когда я никак не могла его увидеть и мечтала лишь об одном — бросить мимолётный взгляд на его лицо, он был неуловим, но сейчас, когда его присутствие было лишним, абсолютно ненужным и нежелательным, он стоял в дверях, не скрываясь и не проявляя обычного показного усердия к исполнению своих непосредственных обязанностей.
Командир взял в руки расчёты, пробежал глазами по колонкам цифр.
— Что это за метод? — спросил он.
Я ответила, но сделал это не для него, а для бортинженера из мелочного опасения, что кажусь ему странной и очень нескладной женщиной, на которую позволено кричать каждому, кому не лень.
— Это мой собственный метод, сэр. Я защищала по нему свою докторскую диссертацию, и он принят и одобрен Комитетом.
Ну и пусть считается, что глупо хвалиться своими успехами, однако мне до сих пор приятно вспомнить, как блестяще я защитила свою диссертацию и как доволен был Геннадий Филиппович, который, фактически, заставил меня использовать только что изобретённый мною метод для защиты диссертации.
Посмотрев на бортинженера, я заметила, что вид у него всё ещё напряжённый, но отношение ко мне он изменил на более уважительное. Нет, всё-таки иногда нет беды и похвалиться, если обстоятельства вынуждают.
— Я проверю расчёты и решу, оставить их или изменить, — сказал мистер Уэнрайт.
Я была благодарна хотя бы за то, что он говорил спокойно, без начальственного тона, как мистер Форстер, и хотела было сказать, что если он не решится применить мой метод, то новый расчёт я сделаю меньше, чем за четыре часа, так что задержки не будет, но раздумала, потому что это можно было понять как неуверенность в преимуществе моего изобретения.
Я думала, что мистер Форстер будет возражать командиру, отстаивать свою точку зрения или хоть как-нибудь выдаст своё недовольство вмешательством в его разговор с подчинённым, но нет, он повёл себя на удивление спокойно и даже достойно. Более внимательному зрителю, может быть, и почудилось бы нечто, скользнувшее во взгляде, брошенном на меня и бортинженера, что можно было бы сравнить с досадой или унижением, но я не берусь за тонкие наблюдения и скажу лишь, что на мистера Уэнрайта он посмотрел совершенно спокойно, даже с оттенком великодушной, чуть насмешливой жалости. Может, он решил, что моя работа послужит командиру достаточным наказанием?
Пока судьба моих расчётов не решена. Я видела, что мистер Уэнрайт их проверял, но окончательного слова он ещё не сказал. Думаю, что это случится завтра утром.
Просмотрела свои записи и вижу, что начала я рассказ о сегодняшнем дне очень напыщенно, а вся проблема свелась к выговору за разговор с пассажиром и суете вокруг моих расчётов. Если взглянуть на всё это со стороны, то не произошло ничего особенного, но мне до сих пор противно чувствовать себя нерадивым работником, которого надо отчитывать. Сегодня даже обезьянка Броська служила мне очень слабым утешением, но без неё день, и вовсе, показался бы невыносимым. Даже обед не развлёк меня, как развлекал прежде. Я, конечно, смотрела и слушала, но без увлечения, потому что думала прежде всего о том, что скажет командир. Если он велит выполнить расчёт заново, то это будет означать моё поражение и даже позор. А уж в глазах бортинженера я упаду так низко, что он и здороваться со мной перестанет. До пассажиров ли мне было в моём состоянии? Утешением служило лишь то, что мне не надо было делать оживлённый и весёлый вид, а копировать холодную бесстрастность мистера Уэнрайта труда, по-моему, не представляло.
