Александр Сивинских
Четырнадцатый
Викуся перекатилась на живот, подставив солнцу румяные, замечательной формы ягодицы и узенькую спину с трогательно выпирающими лопатками, щелкнула ногтем по дужке инфоочков и с выражением процитировала: «Так кто же мы, эффективные менеджеры или банальные предатели?!» Минуты две шевелила губами, по-видимому читая статью, и капризно скривила губки.
— А ответа-то и не дал! Тоже мне, видный писатель!
Она повернула лицо к Герману (из-за плеча виднелись только серебряные купола инфоочков, полоска загорелого лба да задорно торчащие пучки желтых и голубых волос) и сказала:
— Слушай, а почему бы тебе не обнародовать свое мнение по этому поводу?
Герман скромно улыбнулся и заморгал, не проронив ни звука. Ему было очень тяжело смотреть девушке в глаза — но не из-за скрывающих их зеркальных полусфер, а из-за того, что смотреть хотелось на загорелые… В общем, на ее спину.
— Кончай отмалчиваться, — строго сказала Викуся. — Отдают твоих соплеменников-то. А вдруг их сейчас безжалостным образом расчленяют? Или того хуже — едят! Ты видел этих рьятто? Жуть, что за твари. Настоящие каннибалы!
Герман тяжело вздохнул. Сложившегося мнения по поводу живой дани каннибалам из космоса у него не было. В конце концов, отдавали всяких бродяг. Может, так даже лучше… Зато было у Германа желание. Необоримое. Он подобрался ближе к девушке и с трепетом лизнул ее в пятку. Викуся дернула ногой и засмеялась.
— Блин, чувак, если бы ты был человеком, я бы решила, что ты ко мне пристаешь.
«Если б я был человеком, так и случилось бы», — подумал Герман и лизнул Викусину икру.
— Уйди, безобразник!
В Гермдна полетела горсточка песка. Он ловко отпрыгнул.
— Ну нет, так просто ты не отделаешься!
Следующие десять минут они носились по пляжу, радостные, как дети на дне рождения. Страшная дань космическим каннибалам была напрочь забыта.
Потом вспотевшая, перепачкавшаяся в песке Викуся отправилась поплавать, а Герман остался охранять одежду.
Тогда-то его и поймали фурманщики.
* * *
В фургоне, куда два мужика с рожами дегенератов и ручищами молотобойцев забросили Германа, оказалось просторно. Блестящий железный пол с низкими гофрами резко пах какой-то химией. Должно быть, антисептиком. На пластиковых стенах виднелись неглубокие следы когтей — прошлые пленники зачем-то пытались оставить память о себе. В углу, постанывая, жалось несколько товарищей по несчастью, явных бродяг. На Германа они взглянули искоса и тут же отвели глаза — не то боясь, что он воспримет прямой взгляд как вызов, не то по трусости, въевшейся в тело глубже, чем грязь подворотен. Он пренебрежительно фыркнул и демонстративно повернулся к бродягам задом. Ложиться не стал, широко расставив ноги, утвердился в центре камеры. Он был совершенно уверен, что это идиотское недоразумение скоро разрешится. Под кожей на груди у него находился чип, помимо прочего содержавший полную информацию о хозяевах.
Фургон качнулся и поехал. В кабине загрохотала музыка — нейротранс пришельцев. Викуся говорила, что на человеческих самцов он действует как стероиды: вызывает прилив сил, подъем либидо и неодолимую ярость.
Похоже, так оно и было. После сравнительно недолгой поездки фурманщики резко изменились, причем не в лучшую сторону. И без того грубые, они сделались совсем бешеными. Бродяг вышвырнули пинками, а Германа схватили за лапы, раскачали и с гоготом метнули наружу.
Упал он на мягкое, но порадоваться такой удаче не успел. Потому что увидел, что это было.
Шерсть.
Огромная куча собачьей шерсти, испачканной кровью, мочой и экскрементами, чей запах пробивался даже сквозь вонь вездесущего антисептика.
* * *
Те же уроды, ценители нейротранса, долго поливали пленников химикатами из шланга с двумя наконечниками, похожими на головки хищных птиц. Растворы несколько раз менялись — как по цвету, так и на вкус, но пахли практически неотличимо. Бродяги во время мытья дважды обгадились; оба раза одновременно, точно по команде. У Германа тоже крутило живот, но он стоически терпел. Затем фурманщики вышли из камеры, и она начала быстро наполняться горячим воздухом. Включились вентиляторы. Шкура высохла практически мгновенно, а еще через несколько секунд Герман почувствовал сильное головокружение и потерял сознание.
Очнулся он в алюминиевой клетке, дрожащим от холода. Шерсти на теле не осталось ни клочка. Сбривали ее, видимо, как придется — саднили многочисленные мелкие порезы. Почему-то сильно болела левая задняя лапа. Герман попробовал ею шевельнуть и едва не провалился в беспамятство снова — был вывихнут сустав. Похоже, чертовы подонки опять швыряли его, раскачивая за конечности. Однако самым худшим было не это. На груди отсутствовал приличный кусок кожи. Рану залеплял плевок скверного дермогена — коричневато-желтого и склизкого на вид, но на ощупь сухого, будто пемза.
Чип, вживленный Герману в раннем детстве, не только идентифицировавший его личность, но также стимулировавший мозговую деятельность и тем самым возвышающий над миллионами сородичей, отсутствовал.
Вот тут-то он не сдержался. Завыл.
Сначала он слышал только себя, но вскоре к его плачу начали присоединяться новые и новые голоса. Очень скоро вокруг стоял дикий, панический вой, и лай, и скрежет зубов о решетки. Эта какофония отрезвила Германа. Он захлопнул пасть и осмотрелся.
Вокруг возвышались штабеля однотипных клеток, составленных буквой П в пять рядов. Там, где клетки отсутствовали, располагались широкие ворота, под которые уходили рельсы вроде трамвайных. Верхние ряды пустовали, однако нижние были заполнены почти под завязку. Сотни псов всевозможных пород и размеров бились голыми телами о стенки узилищ.
Это было дико, это было жалко и — омерзительно. Ни капли благородства не осталось в бедных животных, ни пылинки самоуважения. Никчемный сброд горевал о своей бесполезной жизни. Герман вспомнил, что именно он стал катализатором этого безобразия, и со стыдом прикрыл лапой глаза.
Распахнулись ворота. В помещение вошли деловитые люди в масках, несущие баллоны с длинными узкими раструбами. Обитателям ангара баллоны были наверняка хорошо знакомы. Вой будто отрубило.
Сделалось страшно.
* * *
Четыре дня не происходило ничего примечательного. Пленников кормили безвкусной едой, поили водой с привкусом хлорки, а иногда «развлекали». Давешние дегенераты выпускали в центр помещения течную суку, нескольких кобелей — нарочно намного больше или меньше дамы размером — и, покуривая папиросы, набитые совсем не табаком, наблюдали за происходящим под ревущие пульсации инопланетной музыки. К своему ужасу, Герман чувствовал, что все это — техно-транс, принудительные собачьи свадьбы, раздражающий ноздри дым — начинает доставлять ему что-то вроде извращенного, злобного удовольствия. Ему уже почти мечталось поучаствовать в оргии, но вывихнутая нога лишала малейшей надежды на роль жениха.
