— Вы что же, осуждаете уничтожение китов, диакон? — выкрикнул кто-то среди поднявшегося ропота.
— Братие, ведь это Господь повелел киту сначала проглотить Иону, потом извергнуть на сушу! Киты — всего лишь орудие Господне! Наверняка не один только я, а многие из вас слышали на исповедях, как говорят о голосах китов в голове закоснелые грешники! — Петару пришлось повысить тон. — Голоса китов — это предупреждение о конце, грозящем городу грешников, в который превратился Кетополис! И уничтожать китов, грозящих Кетополису, — то же самое, что пытаться уничтожить архангела Гавриила, трубящего конец света!
— Да он, никак, начитался запрещенных графических романов! — не сдержал смешка дон Марчелло. — Помните брата Тибо Роббса? Он ведь перед самоубийством, прости Господь его грешную душу, стихи оставил, там тоже про китов было… Сейчас припомню… Вот: «Да возрадуется Андрей с Китом, в одеяниях синего цвета, который есть сочетание неповоротливости и проворства. Ибо они обращают против меня свое железо гарпунное, потому что я беззащитнее прочих. Да возрадуется Иаков младший с Трескою, принесшей денежку Иисусу и Петру. Ибо из глаз Божьих падают сети, уловляющие людей к их спасению…»
— Однако, как хорошо ты знаешь стихи бедняги Роббса! — вскричал дядя Томаш. — Видать, за душу взяли?!
— Прекратите! — голос епископа напоминал судовой колокол. Спорщики притихли. — Сын мой, — без всякой теплоты спросил епископ у Петара, — понимаешь ли, что твои слова напоминают ересь?
— Я не сказал ничего, что выходило бы за рамки Святого Писания, владыко. Даже сверх того, что содержится в книге Ионы…
— Что же ты сравниваешь Кетополис с Ниневией? И говоришь ордену, чтобы он сражался не с морским злом, но с человеческим?
— «И увидел Бог дела их, что они обратились от злого пути своего, и пожалел Бог о бедствии, о котором сказал, что наведет на них, и не навел», — процитировал Петар книгу Ионы.
— Но какой ценой пожалел Бог жителей Ниневии? — Гулкий голос епископа уверенно заполнял собор; разве что хора не хватало, чтобы почувствовать себя на торжественной литургии. — «Чтобы ни люди, ни скот, ни волы, ни овцы ничего не ели, не ходили на пастбище и воды не пили, и чтобы покрыты были вретищем люди и скот и крепко вопияли к Богу, и чтобы каждый обратился от злого пути своего и от насилия рук своих». Но сколько язычников живет в Кетополисе? Сколько изменили человеческой природе, переделывая себя? Возможно ли всеобщее раскаяние?!
— Если хоть некоторые раскаются… О, если бы мы с вами, братие, бросили все силы на раскаяние грешников!.. — произнес Петар умоляюще. — Ведь сказал Господь Ионе: «Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой?» А в Кетополисе почти миллион населения! Мы должны спасать людей, а не потворствовать бойне!
— Он, верно, воображает себя новым Ионой! — вознес руки к небу дон Марчелло. — Не слишком ли много ты взял на себя, брат?!
— Не слишком. Ведь даже ослица заговорила однажды, чтобы остановить безумие Валаама, — Петар держался из последних сил, — отчего же человеку не говорить по велению Божьему.
— Чье же безумие должны остановить твои разговоры, брат?!
— Ты слышал глас Божий, сын мой? — перебил дона Марчелло епископ.
— Нет. Но я уверен, что, исцелившись от своего страха, получил Божье знамение…
— Неисповедимы пути Господни, — сказал епископ сухо. — Не думаю, что Он открыл их тебе, сын мой. Мы выслушали тебя достаточно; покинь совет, чтобы мы могли вынести свое решение.
На улице падали медленные, пушистые снежинки, искрясь голубым в свете фонарей. Петар спустился по ступеням собора, оставляя первые следы на нетронутом снегу. Поднял глаза: город бросал на темное небо розовые отблески. Маленьким Петар думал, что если внимательно смотреть в небо, то можно увидеть Бога…
Ионит зажмурился. Снежинки трогали его лицо и таяли от человеческого тепла. Хотелось стоять так вечно. Выплыли из памяти слова матери: «Возможно даже, что и снег… Отец и братья передают, не бойся — уж тебя Он сохранит».
Всякому пророку нелегко. Особенно если он пророчит гибель.
Двери собора за его спиной распахнулись: иониты выходили с совета. Кит открыл свое чрево и выпустил добычу. Поток иссиня-черных сутан плыл на волю, огибая Петара. «А если правда, братие?» «Епископ же сказал…»
— Говорил я, что не будет по-твоему? — раздался рядом почти веселый голос. Петар так и не открыл глаз.
— Уйми гордыню, Мигель, — голос дона Марчелло был странно серьезным. — Грешно издеваться над побежденным. Господь справедлив, каждому даст свое… Иди, Мигель. Иди, говорю тебе!..
После паузы дон Марчелло произнес негромко:
— Я не враг лично вам, диакон. Все мы когда-то были молоды и нетерпимы… Странно только, что пресвитер не смог объяснить вам простого. Если церковь Кетополиса будет слишком строга к мелким грехам, то люди станут бояться церкви. Вы требуете губительного для ордена. Ведь человек слаб, ему трудно выбирать между завтрашним спасением и соблазнами дня нынешнего, которыми так изобилует наш славный Кето… Нельзя спасать насилием, поэтому мы должны быть мягки.
— Раньше я и сам так думал, дон Марчелло, — Петар говорил медленно, по-прежнему наслаждаясь прикосновением снежинок к закрытым глазам. — Но если только можете, поверьте мне: еще совсем немного, и Кетополис будет уже не спасти. Ни силой, ни снисхождением…
Разочарованный вздох, и снег заскрипел под быстрыми шагами. Потом кто-то медленно и тяжко подошел с другой стороны. «Как легко, оказывается, по одним только звукам угадывать настроение», — удивился Петар отстранению.
— Ты не едешь в паломничество, — сказал в левое ухо дядюшка Томаш. — И права читать проповеди и принимать исповеди ты лишен. Но остаешься в чине диакона, под мое поручительство. И не спрашивай, чего мне это стоило…
Петар не спросил.
— Хватило же ума наговорить всякого, — голос пресвитера был пропитан горечью. — Почему со мной сначала не посоветовался, Иона тебя забери?!
— Простите, дядюшка. — Петар открыл, наконец, глаза, повернулся к Томашу и крепко обнял его. — Простите мне, ради Господа.
Выпустил пресвитера, так и не ответившего на объятия, и пошел на огни и шум музыки.
* * *
Запах пороха мешается с ароматами дурмана: сладкими, запретными. Треск хлопушек, яркие огни, веселье, смех. Бумажные цветные киты, реющие над радостной толпой; улыбающиеся желтые лица с раскосыми глазами.
— Покайтесь, люди, иначе Кетополис падет! Отрекитесь от грехов, оставьте ложных богов, просите прощения у Господа единого!
