– Нет, я здорова, – сказала она, вставая и протягивая руку в кольцах. – Ты испугал меня. Сережа пошел гулять. Они отсюда придут, – она указала в сад..
Виленоль – Анна произносила ничего не значащие слова. Но у нее при этом так дергались губы, что зритель невольно чувствовал бурю чувств, скрываемых этой светской женщиной.
Артистка угадала выразительную скупость Великого художника и старалась его же средствами открыть внутренний мир его героини.
– О чем вы думали?
– Все об одном, – упавшим голосом произнесла Анна и улыбнулась.
И эта улыбка так не вязалась с тоном произнесенной фразы, что снова подчеркнула боль и волнение Анны.
– Но вы не сказали, о чем думали. Пожалуйста, скажите, – настаивал Вронский.
Анна повернулась к Вронскому. Она молчала, но мысль «сказать или не сказать» отражалась в сменяющихся каким-то чудом румянце и бледности ее лица.
– Скажите, ради бога! – умолял Вронский.
И в это мгновение Анна исчезла, исчезла вместе с лейкой, которую взяла в руки.
Вронский остался на прежнем месте, а Виленоль – Анны не было…
– Ради бога!.. – с неподдельной искренностью умолял растерявшийся актер, продолжая протягивать руку к пустому месту.
За балконной дверью дождь усилился, по лужам вместо пузырей прыгали фонтанчики.
– Сказать? – послышался искаженный «потусторонний» женский голос, по которому трудно было узнать Анну или Виленоль…
– Да, да, да!.. – тоже хриплым, но от волнения голосом произнес Вронский.
Только привычная дисциплина сцены заставила актера произнести нужные по ходу пьесы слова – ведь Вронский узнал, что Анна ждет ребенка.
– Ни я, ни вы не смотрели на наши отношения как на игрушку, – механически говорил он, – а теперь наша судьба решена. Необходимо кончить, – со скрытым смыслом добавил он и оглянулся, отыскивая глазами режиссера или будто убеждаясь, что в «саду» никого нет. – Необходимо кончить ложь, в которой мы живем, – заключил он реплику.
И Анна вдруг появилась. Виленоль и не подозревала, что исчезала.
– Кончить? Как же кончить, Алексей? – тихо спросила она. Трагедия Анны была для Виленоль более глубокой, более значимой, чем ее собственная, хотя артистка на самом деле была неизмеримо несчастнее!
– Из всякого положения есть выход, – продолжал Вронский. Игравший его актер старался вести себя так, будто ничего не произошло. В его голосе, как и в голосе Виленоль, звучали искренние нотки. Все было правдиво, достоверно вокруг. В саду над деревьями поднялся край радуги, возвещавший о конце дождя. Но ничто уже не могло помочь спектаклю.
Когда-то сам великий автор «Анны Карениной» говорил, что достаточно лишь одной малой фальши, лживой детали, чтобы нарушить всю правдивость повествования.
– Нужно решиться, – продолжал Вронский. – Я ведь вижу, как ты мучаешься всем: и светом, и сыном, и мужем.
– Ах, только не мужем, – с презрительной усмешкой сказала Анна. – Я не знаю, я не думаю о нем. Его нет.
– Ты говоришь неискренне.
И эти слова Вронского о неискренности вдруг окончательно разрушили достоверность происходящего на сцене.
В этом театре старых традиций занавес опустился, как обычно, но публика ощущала, что произошло нечто очень неприятное. Люди переглядывались, шептались, пожимая плечами.
Техника, великая техника нового времени, оказывается, тоже могла подвести! Те, кто знал, каким способом Виленоль вернулась на сцену, поняли, что случилось. Остальные ничего не понимали и даже возмущались.
Но кто-то сказал соседу о том, что на самом деле произошло. И правда со скоростью цепной реакции стала известна всем в театре. Тогда публика, несмотря на разочарование, устроила овацию, вызывая Иловину.
Вызовы были так настойчивы, что, в нарушение традиций, занавес поднялся, и на той же веранде Карениных появилась Виленоль в широком белом платье. Она кланялась аплодирующей публике.
Кто-то из зала бросил на сцену букет, бросил, как это делали всегда почитатели театрального таланта. Букет перелетел через просцениум, но, брошенный, быть может, в волнении слишком сильно, попал прямо в Виленоль… и прошел сквозь нее, словно она была привидением.
Букет остался лежать на сцене. Виленоль растерянно смотрела на него. Находясь совсем в другом месте, поднять его она не могла!..
Занавес опустили.
Виленоль отказалась продолжать спектакль. Вышедший на сцену администратор извинился перед публикой и объявил, что спектакль отменяется «по техническим причинам».
Это был первый случай за сотни лет существования театра, когда спектакль отменяли «по техническим причинам».
Публика расходилась взволнованная произошедшим.
Ева, откровенно возмущаясь, резким голосом рубила фразы:
– Разве можно совмещать несовместимое? Театр построен на условности. Зачем разрушать условность старомодной реалистичностью? Прелестная Виленоль ни в чем не повинна. Все произошло только из-за того, что на сцене было слишком много ненужных деталей. Иловиной лучше избрать более современный театр.
– Значит, чтобы передать испуг, надо рисовать круглые глаза на листе белой бумаги? Так, скажете? – спросил Каспарян.
– А что больше всего запомнилось другу-лингвисту в эмах? Разве не узкие глаза, излучавшие радиосигналы? Вот это и надо передать, опуская все непонятные детали чужого мира.
– А в театре? – спросил Роман Васильевич.
– Разве друг-командир не согласен со мной, что Виленоль Иловиной нужно перейти в театр, где все условно? Там окажется уместной и новая техника «видеоприсутствия». Тогда можно будет простить и минутный ее перебой, как прощали его в старых кинематографах и телевизиях.
– Простите, Ева, – сказал Арсений. – Виленоль Иловина выбирала театр, близкий ее разбуженной наследственной памяти.
– То ясно! Но разве пробужденную память прошлого не надо заставлять служить будущему?
– Что вы имеете в виду? – спросила Вилена, думавшая о том, в каком состоянии находится теперь бедная Виленоль.
– Я имею в виду воображение зрителя. Зритель сам представит себе все, что не видит. Это и есть новый театр.
– Я вижу, вы современнее всех ваших новых современников, – заметил Толя Кузнецов. – Но условность в искусстве вовсе не его свойство в грядущем, это скорее возврат к прошлому.
– Что имеет в виду друг-биолог?
– То, что условность, о которой вы говорите, была свойственна театру еще в давние времена. Скажем, в Древней Греции или на Востоке. Вспомните, условность греческого хора на сцене или роль присутствующих там, но не участвующих в действий корифеев!.. А китайский или японский театры? Те вообще построены были на языке условностей!
