Снимки Робера ле Серека вызвали сенсацию в научном мире.
Но кто он на самом деле, этот таинственный Морской Змей, ужасный Гарвен, загадочный Анкетроль, великий Краббен?
Далеко не каждый свидетель, даже удачливый, получает возможность рассказать о своей встрече с Краббеном. Например, так получилось со счастливчиком Гарвеем со шхуны «Зенит» – «Зенит» буквально столкнулся с Морским Змеем. Друзья Гарвея хорошо видели, как отчаянного моряка выбросило за борт, прямо на чудовищную спину дремлющего в волнах Краббена. Его длину моряки определили потом не менее чем в двадцать пять метров, и некоторое время счастливчик Гарвей сидел прямо на спине чудовища, торжествующе восклицая: «Я поймал его!»
К сожалению, Краббен проснулся.
Первое описание Краббена дал в свое время (в прошлом столетии) известный шведский архиепископ Олаф Магнус. Звучало оно весьма торжественно: «Змей этот долог, толст, стремителен, как молния, и весь снизу доверху покрыт блистающей чешуей».
После столь торжественного, но, заметьте, достаточно скромного описания свидетели и знатоки, как спохватившись, начали наделять Краббена всяческими фантастическими клыками, шипами, когтями, гребнями, хвостами. Когда как-то за чаем я взялся пересказывать все это Агафону и Сказкину, Сказкин меня поддержал: «Точно как в букваре!» – «Природа, Сказкин, – ответил я, подражая моему знаменитому шефу, – природа, она, в общем-то, всегда справедлива. Изобретенные ею орудия она равномерно распределяет по разным видам. Одному достаются когти, другому клыки, третьему – рога».
Третьим за столом сидел Сказкин.
Он смертельно обиделся.
Но это было позже.
Гораздо позже.
А в тот день, точнее, в ту ночь (ибо пришел я в себя по-настоящему только ночью), я сидел в узкой глубокой пещере и дрожал от возбуждения и свежего ветерка, налетающего на пещеру с залива.
Умножая знания, умножаешь печали.
К сожалению, мы слишком поздно осознаем правоту великих и простых истин.
Я замерз.
Меня трясло.
Мне хотелось наверх, на гребень кальдеры, в поселок, к Агафону, к свече и к кружке горячего чая!
Еще мне хотелось…
Точнее, не хотелось…
Мне чертовски не хотелось повторить триумф счастливчика Гарвея!
В тот момент, когда Краббен, туго оплетенный пенными струями холодной воды, восстал из глубин, я мчался по узкой полоске каменистого пляжа в глубь кальдеры. Рушились под ногами камни, летел из-под ног серый песок, я ни на секунду не останавливался, потому что слышал за собой Краббена!
А Краббен не торопился.
Краббен оказался неглуп и расчетлив.
Краббен (позже мне об этом рассказал Серп Иванович) очень точно определил то место, в котором я должен был оказаться минут через пять, и двигался, собственно, не за мной, а именно к этому, вычисленному им месту. Вот почему пещера, столь счастливо выручившая меня, столь бурно разочаровала Краббена.
А я выглянул из пещеры только через час.
Смеркалось.
Краббен и Сказкин исчезли.
Смутно вспыхивали в потревоженной глубине фосфоресцирующие медузы. Вода была так прозрачна, что медузы казались звездами, медленно дрейфующими в пространстве. Там же, в прозрачной смутной неопределенности, раскачивалось бледное отражение Луны.
Как костер…
Впрочем, костер, причем настоящий, должен был, собственно, пылать на гребне кальдеры; но Сказкин исчез.
Сказкин сбежал.
Сказкин не поддержал попавшего в беду человека!
Один…
Львиная Пасть простиралась так широко, что лунного света на все ее пространство не хватало. Я видел лишь часть заваленного камнями берега и теряющиеся в полумраке черные базальтовые стены. Краббен (я чувствовал это) таился где-то неподалеку.
«Сказкин, Сказкин!..» – с горечью повторил я.
Окажись фал длиннее, не позарься Сказкин на гречневую крупу Агафона, я сидел бы сейчас за столом и писал подробный отчет об увиденном.
Морской Змей! – это ли не открытие?!
Но фал оказался коротким, выход из пещеры заблокировал притаившийся в водах Краббен, а Серп Иванович позорно бежал с поля боя!
«Сказкин, Сказкин!» – с горечью повторял я.
Сказкину я мог простить все – его постоянные преувеличения, его мелкие хищения, его вранье, его откровенное неверие в прогресс и науку, его великодержавность и гегемонизм по отношению к Агафону Мальцеву. Я мог простить Сказкину даже его испуг. Но прыгать по гребню кальдеры, глядя, как его начальника гонит по галечнику морское чудовище, прыгать по гребню и с наслаждением вопить, как на стадионе: «Поддай, начальник! Поддай!» – этого я Сказкину простить не мог.
А ведь Сказкин и вопил, и свистел! А ведь Сказкин бросил меня! Он даже не удосужился развести на гребне костер!
Не для тепла, конечно. Что мне тепло? Просто для утешения!
Ушел, сбежал, скрылся Серп Иванович.
Остались Луна, ночь, жуткое соседство Краббена.
Из призрачных глубин, мерцающих, как экран дисплея, поднялась и зависла в воде непристойно бледная, как скисшее снятое молоко, медуза. Хлопнула хвостом крупная рыба. Прошла по воде зябкая рябь.
Краббен умел ждать.
«Не трогай в темноте того, что незнакомо…» – вспомнил я известные стихи.
Не трогай!
Я забыл эту заповедь, я коснулся мне незнакомого, и вот результат – мой мир сужен до размеров пещерки, зияющей на пятиметровой высоте источенной ветрами базальтовой стены.
Ни травки, ни кустика, ни муравья.
Один…
Печальный амфитеатр кальдеры поражал соразмерностью всех своих выступов и трещин. Вот, казалось мне, притаилась гидра, вот прячется черный монах в низко опушенном на лицо капюшоне, а вот лежит в темноте русалка.
«Сюда бы Ефима Щукина», – невольно подумал я.
Ефим Щукин был единственным скульптором, оставившим на Курильских островах неизгладимый след своего пребывания.
Все островитяне знают гипсовых волейболисток и лыжниц Щукина, все островитяне с первого взгляда узнают его дерзкий неповторимый стиль – плоские груди, руки-лопаты, поджарые, вовсе не женские бедра.
Но что было делать Ефиму?
Ведь своих лыжниц и волейболисток Ефим Щукин лепил с мужчин.
Разве позволит боцман Ершов, чтобы его молодая жена позировала скульптору-мужчине в одной только спортивной маечке? Разве позволит милиционер Попов, чтобы его юная дочь застывала перед малознакомым мужчиной в позе слишком, пожалуй, раскованной? И разве мастер рыбцеха Шибанов зря побил свою грудастую Виолетту, когда та, задумчиво рассматривая творения Щукина, неожиданно призналась, как бы про себя, но вслух: «Я бы вот у него получилась лучше»?
