— Противно, — сказала Зоя. — Ух, как ты противно кривляешься. Эх ты, пальмовод несчастный. Иди! Иди — вон, видишь, старуха плетется? У нее пенсия меньше твоих карманных денег. Набей ей кошелку колбасой! А чтоб голова не болела, выпей анальгину. Вот так. Понял?
— Анальгин не помогает. Если б ты знала, какая это боль. Словно раскаленный кол всаживают в загривок. Правда, чем меньше предмет, чем легче.
— Как же ты пальму сажал, герой? Хоть соображаешь, что за кашу ты заварял?
— Да мне плевать на это! Я же все могу, все! Но мне что за это будет, мне-то самому, мне-е? Что, кроме головной боли?!
— Какая же ты скотина, оказывается, — тихо ахнула Зоя.
— Пускай скотина. Я могу делать даром, в конце концов. Но все, всегда, всю жизнь, все другим, а себе — шиш, это ты понимаешь?! Ну что — памятник поставят? Да? Памятник?!
Его лицо страшно искривилось. Глаза расширились и с нечеловеческим исступлением вперились в газон.
Ветер рухнул на парк, как гора. Виктор скорчился, повалился со скамейки.
Зоя вскрикнула. Бросилась к нему, перевернула на спину. Виктор жалобно. застонал и открыл глаза.
— Помоги, — проговорил он.
Зоя с трудом поднядаего и усадила на скамейку.
Перед ними на газоне возвышалась сияющая статуя Виктора в полный рост. На ее блеск больно было глядеть.
— Кристаллический углерод, — сказал Виктор, кривясь от боли. — То есть алмаз. Памятник из бриллианта чистейшей воды.
К газону сбегались люди.
— Тебе больно? — спросила Зоя.
— Не то слово. Ох…
Толпа захлестнула газон. Слышались возгласы: «Что это?! Живой?.? В скафандре?. Какая статуя?..» Вдруг какой-то человек в полосатой рубахе навыпуск, с болтающимся на груди «ФЭДом» задрал голову и, сложив ладони рупором, крикнул в небо: — Э-эй!
Наступила мертвая тишина.
— Э-эй, где вы-ы?..
Кто-то не вынес навряжения и хихикнул.
Зоя сидела, сжав губы.
— Дурость, — наконец сказала она, — Никак от тебя не ожидала.
— Да, глупо, — покорно согласился Виктор. — Подожди. — Он встал и, пошатываясь, пошел к толпе, — Это я! — крикнул он.
Все обернулись в изумлении, — Я сидел здесь! И вдруг — моя-статуя! Из ничего… Вспыхнул блиц. «Правда, это он… Прямо копия… Дайте же посмотреть, не вижу… Не толкайтесь… Люди расстуцались, пропуская Виктора к памятнику.
Рука его протянулась к ослепительной поверхности и уткнулась в пустоту, в яростный порыв ветра, как бревно, прокатившийся по стриженой траве.
Послышались испуганные крики. Никто не пострадал, но случившееся было слишком непостижимо.
— Скорее звоните в Комитет! — закричал кто-то.
Несколько добровольцев рысью бросились по аллее.
Виктор пошел назад, к Зое.
— Эй, куда вы?
— Звонить, — через плечо ответил он.
— 563188!
— Спасибо, я помню.
Зоя поднялась со скамейки ему навстречу. Быстрым шагом они пошли через парк в сторону аэровокзала.
— Мальчишество, идиотство… — бормотал Виктор. — Прости. Затмение какое-то нашло…
— Ты ведешь себя, как дитя, — сказала Зоя. — Тоже мне, Христос, Наполеон, и Терентьев, теплая компания. Я тебя просто не узнаю.
— Я сам себя не узнаю. Погоди, мне плохо, Они остановились.
— Знаешь, — заговорил Виктор, — все это я сгоряча. Я буду делать добро. Иначе просто нельзя, не могу. Только вот — как, с какого боку?.. А то, что я наговорил, — просто голова закружилась. Знаешь, в каждом сидит свой личный ангел-подонок. У кого большой, у кого маленький. Главное, вовремя взять его за глотку…
— Болит? — спросила Зоя, трогая его за рукав.
— Уже легче. С пальмой хуже было, Может, привык?
— А что с ногами?
— Слабость просто. Знаешь, я сяду, Виктор постелил пиджак прямо на травяной обочине дорожки и сел.
— Садись, — пригласил он Зою, Она помедлила и села рядом.
— Вот что я хочу сказать, — начал Виктор. — Пожалуйста, пойми. Я никогда не был корыстным. Вообще-то о себе такое не говорят, но ты же не дашь соврать. Я всегда помогал, чем мог, — тебе, друзьям, всем. Мне не в чем себя упрекнуть. И вот однажды мне все просто опостылело, обидно стало — все раздавать, себя раздавать, и никто, понимаешь, никому нет дела до тебя. А ведь мне тоже надо что-то. Меня же звали, только если плохо. А когда мне было невмоготу, я терпел в одиночку из гордости. Но нельзя же вот так, вечно поступаться собой. Рано или поздно сломаешься. И у нас с тобой вышло именно так…
— Да.
— Когда люди вдвоем, один из них должен все время отдавать, уступать, подчиняться… Себя терять ради другого. И я устал от этой роли. Мне стало не под силу. И я захотел, чтобы мне тоже хоть что-то, хоть капельку дали… Ты понимаешь?
— Да.
— Не денег, не славы, не власти — тепла хочу, обыкновенного людского тепла, даже не благодарности, просто так… Я не озлобился, я просто надорвался… Что ты говоришь?
— Я говорю, тебе будет благодарен весь мир.
— Но что будут любить — мои благодеяния или меня?
— Ты и есть твои благодеяния.
— Думаешь? Нет, подарку не нужно ответное тепло. Оно нужно дарителю. Только глупо это тепло требовать, вот в чем вся штука. Получается не доброта, а купляпродажа какая-то… И выходит, что дарителю никто ничего не должен…
— Каждый должен столько, сколько может. А ты можешь все.
— Я вещи могу, — ответил Виктор. — Одни только вещи. А как же все остальное?
Они помолчали.
— Какой ты был добрый… — сказала Зоя. — Я сейчас вспоминаю, какой Ты был добрый… Я спросить хочу — ты не обидишься?
— Нет.
— По-моему, ты говоришь правду. Но, извини, чуточку это похоже на театр. Витя, ты только не обижайся, Скажи, ты правда не позируешь передо мной?
— Позировать? — Он посмотрел ей в глаза. — Зачем?
И в его взгляде Зоя увидела одиночество, равное смерти. Простота и безнадежность космоса, горькая, непосильная для человека.
— Прости.
— Ничего. Ты спросила, я ответил.
— Нет, я о другом. Я никогда ведь не думала, что у тебя творится в душе, Ну добрый, он добрый и есть.
— Просто мы разные люди.
— Нет, — сказала Зоя. — В основе, в глубине все люди одинаковы. Разве нет?
— Может быть.
Зоя, сощурясь, смотрела на солнце.
— Наверное, я ожесточился, — сказал Виктор.
— Ты говорил, надо очень сильно сосредоточиться? — вдруг спросила Зоя.
— Да. Предельно.
— Протяни руку.
Оба замерли в предчувствии того, что должно было произойти. Не могло не произойти.
Словно невидимая птица порхнула между ними. Мгновение вздохнуло, напряглось и разрешилось большим — спелым яблоком. Виктор стиснул его пальцами,
