— Как вы там? Как Олежек? Поел? Не задыхался?
Телефон голосом соседки закудахтал в ответ.
Вадим через куртку пощупал снимки. На месте. Вика ждет меня на крыше, да, Алька? Я там буду.
К двенадцатиэтажкам он добрался где-то к трем часам.
До этого все никак не мог с ним расстаться Скобарский, семенил рядом, сжимая в руке полученную копию перевода и распечатку-подтверждение, и увещевал, советовал, тревожился, строил предположения и планы. Человек в вихре свалившегося счастья.
Вадим, вы обязательно мне позвоните вечером, хорошо? Вадим, запишите телефон. Вадим, не отчаиваться! Ни в коем случае! Я вам просто по-человечески… всем сердцем… И, Вадим, вы будьте осторожнее. Мы до отъезда с вами еще хорошо поговорим.
— Дмитрий Семенович, — вздохнул, устав от него, Вадим, — вы лучше Олежку обрадуйте. И с клиникой свяжитесь.
— Да-да. Но вы позвоните?
— Конечно.
— Сегодня?
Шарф обвивал шею Скобарского ослабшими серыми кольцами. Голова — седое яйцо в развороченном гнезде.
— Я постараюсь.
Вадим чуть ли не насильно затолкал обеспокоенного Скобарского в салон вовремя подошедшего автобуса. Но тот еще постучал ему в стекло, проговорил что-то уже не слышное, смешно и беззвучно раскрывая рот.
Было легко. Поднимало, несло.
Мимо струйками, каплями, ручейками текли люди. Из торгового центра — к остановкам, с остановок — к рынку. В дома. На работу.
Горечь сентября растворялась в их движении.
Листья, сметенные к решеткам, в люки, на обочины, горели на пути желтыми сигнальными приветами.
Ему вдруг почудилось — Алька светлой тенью, солнечным бликом скользит рядом. Чуть-чуть сзади, за плечом, на периферии зрения. Что, Вадимка, утекли деньги?
Утекли, согласился он.
И не жалко? — подмигнуло в витрине солнце.
Немного, улыбнулся он. Зато легко.
Я соскучилась, сказала Алька. Я тебя люблю.
Теплой ладонью она коснулась макушки.
Вадим не выдержал — обернулся. Россыпь солнечных зайчиков брызнула за угол дома — кто-то на втором этаже открыл окно.
И никакого волшебства.
Но, странно, ему подумалось, что все волшебство еще впереди.
Он свернул с Космонавтов, блеснувших куполом церкви, на Гагарина и зашагал к бело-синим высоткам, перед которыми завистливо толпились дома пониже. В глубине улицы по-кошачьи выгнул зеленую навесную крышу супермаркет. Молодая аллейка сплела голые ветки.
Лужи, листья. Двор школы, звенящий детскими голосами.
Школьники бегали по песчаным дорожкам, физрук щелкал кнопкой секундомера, фиксируя результаты.
Вадим подумал, что совсем не помнит, как это было у него. Наверняка они тоже бегали. И сто метров, и километр. На время и на рекорд. А физруком была женщина. Или мужчина? Или были оба, но в разные годы? Все стерлось. Остались лишь объемные картинки, наполненные смутными, полузабытыми ощущениями. Воздух, сипло рвущийся в легкие, жадно хватаемый губами. Деревца, мелькающие от быстрого бега.
В каком классе? Поди пойми.
Только Альку он помнил ясно, каждый день, каждую ночь. Две родинки на спине, легкий пушок, бегущий от крестца по позвоночной ложбинке, шрам на левой руке, у локтя, трехсантиметровый, кривоватый, от гвоздя.
Может, и не жил до нее? Тогда, конечно, и на память нечего пенять.
А Вика, наверное, тоже учится, неожиданно сообразил он. Класс девятый, десятый.
Что у нее может быть? Неприятности в школе? Первая любовь? Конфликт поколений? Я ведь здесь ничем не смогу ей помочь. Разница в возрасте. Пусть даже я на семь-восемь лет младше ее родителей, для нее — все равно, что старик. Двадцативосьмилетний. И ни слэнга молодежного не знаю, ни мыслей у нее в голове. Хотя нет, понятно, какие мысли.
Пубертатные.
Он достал Викину фотографию.
Обычная девчонка. Худенькая. Кажется дерзкой. Такой, с вызовом. Поперек не скажи, палец не клади. Глаза — зеленоватые.
Серьга. Майка черная. Губы — тоже.
Челка, блин, мыс Канавэрел. Чем сейчас такие фиксируют, чтобы дыбилась надо лбом? Спреем каким-нибудь.
Алька, та стриглась коротко. И челка у нее была — динь-динь-динь — сосульками, осветленными кончиками вразброс, почти на глаза.
Эх, подумалось ему, пошлет меня девчонка. Особенно если будет в компании. Не скажешь же: я пришел тебя спасти.
От чего? Откуда пришел?
Рыцарь печального образа и фотоснимка. Иди, скажет, рыцарь, пешей эротической тропкой. Старенький ты для меня уже.
Дети сейчас образованные на этот счет.
Высотка выросла, раздалась в стороны. Белым краем — в одну, синим — в другую. Серые губы балконов нависли, выпяченные, в слюне стекол.
Вадим остановился.
Подъезды прятались во внутреннем дворе, а фасад контрфорсами украшали пристройки магазинов и кафе с вывеской "Василек". Пластиковая черепица пристроек вся была в листьях — казалось, это балконы сплевывали шелуху.
Так…
Голова была пустая. И легкая. Дунь — улетит за листьями.
Эйфория от прощания с двумя миллионами?
Скобарский, Скобарский, подумалось ему, пусть у вас с Олежкой все будет хорошо. Он задрал голову, разглядывая кромку крыши.
На миг представилось, как от нее отделяется точка, растет, проносится вниз размахивающей руками тенью…
Вадим вздрогнул.
Может именно поэтому — крыша? Может Вика потому и окажется на ней, чтобы…
Блин! Он рванул во двор.
Глупо, конечно, думать, будто именно сейчас, в это самое мгновение девчонка с фотографии за неслучившееся еще двадцать пятое число неуверенно переступает с крыши в пустоту, пробует ее носочком, как воду — холодная? горячая? Глупо. Разве можно успеть?
Но тело летело само, у тела не было времени, были только испуг и крылья, и воздух колол сухое горло.
Дорожка. Арка. Двор.
Сердце задавало ритм ногам. Тик-так. Глупо как…
Отшатнулась гуляющая парочка. Вспорхнул голубь. Провернулась вокруг себя старушка, пригрозила зонтом. Ирод треклятый! Тормознула "тойота".
Может не сегодня, стучало в голове. Может завтра.
Загнанно дыша, Вадим остановился у подъездной двери. Домофон. С кодом. На всех подъездах или только на этом?
Он сбежал с крыльца вниз, ловя глазами, какая из пяти дверей откроется первой.
— Девушка! Придержите, пожалуйста!
Ударив ногу, он захромал к соседнему подъезду, с крыльца которого не успела спустится высокая брюнетка.
— Молодой человек!
Брюнетка была в солнезащитных очках и стильном плащике, подчеркивающем фигуру. Тонкие ножки, миниатюрная сумочка и нетерпение в каждом жесте.
— Молодой человек! — Она притопнула ножкой. — Ну быстрее же!
