– Не на живот, а на смерть!
– Не на смерть, а на живот. – Она рассмеялась странным булькающим смехом. – Живот живет!
Чарли сложил словарик, медленно засунул его в карман.
– Хм, – неохотно сказал он, – никогда еще не слышал более ясного указания.
– Да уж – согласился Генерал. Вид у него был самый разочарованный. – Ладно. Она готова принять Дар Божий?
– Ее время пришло. Разжигай Священный Огонь! – нараспев приказал чарли тюремщику.
Генерал велел сорвать сорочку с обмякшего, безвольного тела женщины. Под сорочкой ничего не было. Затем Тучку подвели к кресту, и Генерал принялся прикручивать ее запястья и лодыжки проволокой к перекладинам. Бородач тем временем скрылся в здании тюрьмы.
– Как говорится, счастье привалило, – тихонько прошептал Тед.
– Ничего подобного, – мрачно покачал головой Джефф, – он её специально натаскивал.
– Ты о чем?
– Словарик открылся на букве «и». Никакого «жилета» там не было. У нас объявился союзник, Тед.
Союзник вынырнул из дверей тюрьмы, уже без бороды, но с кожаным саквояжем. Быстро открывая его на ходу, он подошёл к молодой женщине, не удостоив пленников даже взглядом.
– Отвлеки её, – сказал он Генералу.
Генерал сильно ткнул женщину пальцем в живот. Та медленно повернулась, чтобы взглянуть на него; чарли выхватил из саквояжа длинный, с толстым лезвием, нож и одним ударом вогнал его между двух белых грудей. Женщина вздрогнула, забилась в конвульсиях, но так ни разу и не вскрикнула.
Джефф, конечно, знал, что на последней стадии чумы люди делаются совершенно нечувствительны к боли, но такую наглядную демонстрацию он видел впервые.
Чарли еще дважды ударил жертву, ножом в сердце, а затем помог Генералу перевернуть крест так, чтобы она повисла головой вниз, и одним коротким движением перерезал ей горло. Потом, все еще держа в руке нож, с которого капала кровь, он сделал несколько шагов в сторону Теда и Джеффа.
– Надо подождать, пока стечет кровь, – спокойно сказал он. – Это недолго. Теперь вы свободны, парни. Можете идти. А можете и остаться, полюбоваться, как остальные. – Он небрежно махнул ножом в сторону. Джефф посмотрел туда и увидел, что стены тюремного дворика буквально облеплены зрителями.
– Думали, нас это напугает? – спросил Тед.
– Надеюсь, – вскользь заметил Джефф, – ребятишки на стенах не слишком разочарованы, так и не насладившись зрелищем нашей смерти.
– Им почти наплевать. Они ко всему этому давным-давно привыкли, – сказал чарли. – Знаете, а ведь нам надо бы поговорить.
– Знаю, – согласился Джефф.
Чарли удовлетворенно кивнул и вернулся к трудам праведным.
Теперь уже смотреть куда легче, приказал Джефф сам себе; теперь, когда перевернутое лицо женщины превратилось в невыразительную кроваво-красную лоснящуюся маску с широко раскрытым ртом. Когда кровь почти перестала капать, чарли сделал еще один быстрый разрез, от лобка до грудины. Наружу вывалилась дымящаяся груда кишок. Джефф по-прежнему смотрел, не отводя глаз. В конце концов, ему приходилось видеть кое-что похуже. Чарли отвернулся на мгновение, сделал глубокий вдох, потом выдох, и потянул на себя синевато-серую, сочащуюся кровью массу. Когда эта масса, звякнув, шлепнулась на землю, женщина издала последний, долгий булькающий звук. Засунув обе руки по локоть в брюшную полость, чарли деловито принялся что-то там отрезать и отпиливать.
Джеффу все-таки стало плохо; он с раздражением понял, что как никогда близок к обмороку.
Вчерашний ужин с родителями Марианны оказался довольно мучительным предприятием. Ее мать лишь немногим старше меня; ведь ей было всего тринадцать, когда Марианна появилась на свет. Но кроме Марианны и возраста, у нас с тещей нет абсолютно ничего общего.
Интересно, как вышло, что у такой тусклой, невзрачной и глупой женщины родилась настолько неординарная дочь? Хотя отец Марианны был, во-первых, инженером, а во-вторых – кротом. Может, здесь и надо искать объяснение?
Сестра Марианны оказалась забавной, очень сообразительной для своих восьми лет девчушкой, но до невозможности избалованной. Хорошо, что нам не придется заводить детей почти до самого конца полета, пока не прекратится ускорение. Жизнь и без того достаточно сложна.
В стартовой команде на мою долю выпала координация инженерно-технических связей между «Янусом» и Ново-Йорком. Отказаться напрямую я не смог, но мы с Марианной интенсивно подыскивали человека, который добровольно согласился бы заменить меня в этой должности. Казалось, имея на борту более четырехсот дипломированных инженеров, нетрудно найти среди них одного, обладающего определенными политическими амбициями. Но не тут-то было.
Нельзя сказать, чтобы моя работа оказалась особенно трудной. Но, черт возьми, главной причиной, по которой я хотел лететь, было желание выбраться из-за поднадоевшего канцелярского стола и вернуться в лабораторию. А может, мне просто так казалось?
Вообще-то, лучше всех на мою должность подошел бы Джон. В конце концов, он самый квалифицированный инженер на борту. Сильно мешало то, что Ожелби не мог пользоваться скафандром, а одной из самых «милых» сторон моей деятельности являлись наблюдение и контроль за работами в открытом космосе. Если вы не можете как следует управляться со скафандром, вам нечего делать там, снаружи, на корпусе корабля. Даже при самом минимальном ускорении. Стоит сорваться – и все. Поминай как звали.
Я совсем не возражал против совмещения профессий, это должно было стать обычным делом в полете, и попросился в повара. Стряпня всегда была моим любимым развлечением. Но мне отказали – не хотели, видите ли, попусту транжирить время опытного администратора. Я оказался на положении преступника, которому постоянно продлевают срок заключения на том основании, что он, не в пример другим, прекрасно ведет себя за решеткой.
Жалобы, обращенные к Сандре Берриган, не возымели никакого действия. Она сказала, что мои пожелания будут учтены, но и я должен усвоить простую истину: большинство ученых и инженеров, оказавшихся хорошими администраторами, остаются таковыми, даже если изрядно недолюбливают свою работу.
Второй профессией Марианны стала должность директора-распорядителя по вопросам массового досуга. Мне кажется, в этом имелся определенный смысл. Она понимала толк в музыке, имела редкий дар целостного синтетического восприятия театральных постановок и кинофильмов. Но сама-то она, конечно, была сильно разочарована, поскольку рассчитывала на какой-нибудь другой, менее фривольный род деятельности. А по-моему, увеселение людей – одно из самых серьезных занятий. Ведь масса народу собиралась вообще ничего не делать во время полета, предпочитая бить баклуши в ожидании, пока подрастут и будут должным образом обучены их преемники.
