Дайра заметил, что вот уже несколько минут он не отводит взгляда от одной из танцующих девушек. Он пригляделся к ней внимательнее. Лицо ее было чем-то знакомо, просто родное было лицо, хотя Дайра мог бы поклясться, что никогда прежде ее не видел, разве что запомнил по музыкальным вечерам, а это было не очень-то правдоподобно, потому что Дайра никогда не обращал особенного внимания на экраны: его всегда интересовала одна только музыка. И ему захотелось в этот момент, чтобы девушка была с ним (так захотелось, что он поморщился), он бы ей все рассказал, все, ничего не скрывая ни от других, ни даже от себя самого, и не очень-то важным казалось ему то, что она, пожалуй, и не поймет ничего, просто чтобы рядом была. Мысль, конечно, дикая, несуразная, детская, было в этом мире четыре скафа, а больше никого нигде не было. Дайра горько усмехнулся и подмигнул девушке, и к невероятному своему удивлению, увидел, что она в ответ подмигнула тоже и улыбнулась, и помахала ему рукой.
Началось все с того, что в секураторию города, как всегда без приглашения, явился Папа Зануда. Он вошел в кабинет шефа-секуратора вместе с Живоглотом и парой сопровождающих.
— Что тебе, Папа? — спросил испуганный шеф-секуратор, вставая из-за стола. Папа Зануда сел в подставленное сопровождающими кресло и сказал: — Садись, брат.
Такое обращение ничего хорошего не предвещало. Зануда выложил на стол небольшие волосатые кулаки, насупил брови и впился в лицо «брата» чрезвычайно обвиняющим взглядом. Наступило очень нехорошее молчание.
— Что я слыхал, брат, — начал, выдержав паузу, Папа Зануда. — Оказывается, в твоем заведении числится слишком много дел, а я и не знал. Это правда, брат?
Шефу-секуратору было неуютно под взглядом Папы, но поначалу он старался держать марку, солидный все-таки человек — и в возрасте, и в чинах. Он сказал:
— Есть кое-какие делишки, не жалуемся. Все больше, правда, по мелочам. А что? Папа Зануда посмотрел на него совсем уже обвиняюще.
— Брат, ты меня считаешь за идиота. Я тебя не про мисдиминоры спрашиваю, не про мелочи — я про тяжкие с тобой говорю. Про убийства, насилия, всякое там вооруженное, вот про что.
— Ну-у, хамство! — не выдержав, завыл Живоглот (от наплыва чувств он помотал головой и застучал по столу кулаками). — Это же просто черт знает, до чего охамели!
— И тяжкие тоже имеются, — начал было с достоинством шеф, но тут же не выдержал и стал оправдываться: — Ну, так ведь город-то какой! — И сколько? — Что сколько? — глупо переспросил шеф-секуратор.
— Всссяккие пределы приличия, — взвизгнул Живоглот, — всякие… дураков из нас делает… пределы приличия!
— Экранчик-то, ты нам экранчик, брат, покажи, что уж тут, давно мы на него не глядели. — Папа до того переполнен был злобой, что даже перешел на вежливый тон. — Сколько у тебя таких. — Ах, это? — понимающе кивнул шеф. — Сейчас, пожалуйста… Вот.
Он пошарил рукой под столом (сопровождающие вытянули шеи и стали похожи на вратарей во время пенальти). За его спиной вспыхнул небольшой экран, незаметный прежде в обоях красного дерева. — Вот, пожалуйста.
С видом «я здесь ни при чем» он отвернулся в другую сторону. На экране светилась всего одна цифра — 984.
— Ты видел, Папа, нет, ты видел?! — в порыве благородного негодования Живоглот был готов разодрать собственный пупок. — Девятьсот восемьдесят четыре! Папа Зануда молчал. Шеф-секуратор скромно потупился. Его подташнивало.
— Брат! — произнес наконец Папа. — Ты случайно не помнишь, какая для нашего города годовая норма на тяжкие? Шеф неопределенно крутнул головой. Слова не шли. — Тысяча для нашего города норма, ведь правда, брат? Шеф-секуратор обреченно кивнул. — Он еще кивает! — завизжал Живоглот. — Нет, ну каково хамство! — А какое сегодня число? Ты, может быть, и это позабыл тоже? — Второе сегодня, — безнадежно ответил шеф. — Месяц какой? — Декабря… второе. Папа Зануда нервно дернул щекой.
— Вот видишь, брат? Второе декабря — и уже девятьсот восемьдесят четыре тяжких. Ты разве не понимаешь, что шестнадцать тяжких почти на месяц — это даже для одного дома не слишком много, не то что для города? Шеф-секуратор опять промолчал. Он только умоляюще посмотрел на Папу.
— Понимает он, прекрасно он все понимает! — заходился от ярости Живоглот. — Ха-ха, я такой наглости просто даже себе и не представлял. — Заткнись, — сказал Папа немножечко другим тоном.
Живоглот для вида похорохорился, проворчал под нос: «Не понимает он, как же, так ему и поверили», — и послушно заткнулся, выжидательно, впрочем, глядя на шефа светлыми базедовыми глазами. — Так почему ж ты молчал? Шеф-секуратор виновато откашлялся.
— Разве скажешь тебе такое? У тебя, Папа, характер очень крутой — сто раз подумаешь, пока соберешься чего-нибудь неприятное сообщить. — Хам! — выдохнул Живоглот. — У меня, брат, характер исключительно мягкий, — заметил Папа Зануда, — все время убытки терплю через свою доброту. Я прощать люблю, я слишком много прощаю, вот где моя беда, брат.
— Мягкий — не то слово, — подхватил живоглот. — Преступно мягкий! Вот так, прямо тебе скажу. Ты только посмотри, до чего дошло, он кивает еще! Прощаешь и прощаешь, и конца прощения нет!
— Анжело, — сказал Папа Зануда. — Я тебе уже советовал замолчать. На сковородку захотелось?
У него была такая привычка — жарить проштрафившихся подчиненных на сделанной по специальному заказу сковороде. Те называли ее между собой ласково — Человечница.
— Я очень добрый, — заключил Папа Зануда. — И только потому, брат, я тебя не наказываю, а разговариваю с тобой. Ты деньги от меня за что брал? За то, чтобы мне же в спину ножик всадить?
— Папа! — взмолился шеф-секуратор, изо всех сил превозмогая желание упасть на колени (хорошо еще, стол мешал). — Но ведь не я же все эти тяжкие совершил! Что же на меня-то? Разве я виноват в твоей августовской ссоре с бандой Эферема? Ведь оттуда большинство тяжких пошло! Сам вспомни, война какая была! Не город был — Австерлиц! — Аустерлиц, — машинально поправил его Папа Зануда.
— Неучей держим в секуратории, — пробурчал Живоглот про себя как бы. — Географии даже не знают.
— Истории. Ты скажи мне, брат, что нам теперь делать с тобой? У меня только на завтра и на сегодня двенадцать тяжких назначено. — И еще не забудь на воскресенье десяток — по случаю праздника.
— Вот видишь, еще десяток. Куда мне их прикажешь девать? За город вывозить? — А что? — оживился шеф-секуратор. — Хорошая идея. За город, точно!
— Слыхал, Анжело? Он мне их за город вывозить предлагает. («Наглость просто космическая», — свирепо подхватил Живоглот.) Он делает вид, будто не знает, что на производство дело к нему же и попадет. Он про Маленького Поттера забыл и про Душку Студентика. Он забыл про Бекингема-Вонючку, которого мы вообще на другую планету увезли. — Но это же шло как кинапинг! Вы же насильно их увозили!
