А мелодия кавказская! И вот все это как-то мудрено смешалось в интернациональную уже песню. Непонятно только было, при чем тут «план» — анаша, значит?.. Что это были за «козлы» — то ли клопы, то ли, и правда, «опущенные», «стукачи»?.. Зачем кирпичи «бросали» — разгружали, что ли?.. Почему «на Камчатке», а не «в Магадане»?.. Это непонимание делу не мешало, песня все равно воспринималась хорошо! Особенно своей вполне ясной, щемящей сердце тоской по воле.
Так и представлялись сразу: мрачная «зона», унылые каторжники в ней и голуби, воркующие на крыше — птицы, свободные от неволи!..
Хорошо пел Павлик. Леха слушал, слушал, потом засуетился как-то, сорвался с топчана; быстро притащил спирт и закуску — проняло, видать, парня. И пошла гулянка!.. По-кавказски: «открыли стол».
Дернули по одной, по другой. Захорошело!.. И тут уже русские грянули дуэтом: «Ой, мороз, моро-оз, не морозь меня!» Муську с топчанов как ветром сдуло.
Пили и пели еще, неловко плясали, задевая друг друга. Леха орал:
Мы с женою как-то-о раз
Приезжаем на Ка-авказ,
На вокзале встретились армяне-е-е.
Предлагают они дачу —
Что за дача?.. Вот удача!
Хоп, и сняли, эх-ха!..
И хором:
Предлагают они дачу
— Что за дача?.. Вот удача!
Хоп, и сняли!
Павлик еще добавлял, постукивая по ящику:
Ара, вай-вай, вай-вай-вай-вай.
Ара, вай-вай. Вай-вай-вай-вай!
Тоску, в общем, «развеяли» — простым русским способом. Хотя… и у других он точно такой же!
Не раз потом гулеванили и все без особенного повода: просто захочется, и — поехали! Только заранее договорились праздники и дни рождения не отмечать; все праздники в прошлом, а в день рождения полагается подарки дарить. Что здесь-то подаришь, пару патронов от «калашникова»?..
Наутро болели, пили воду, долго спали… к вечеру очухались; поужинали, покормили Муську-бедолагу. Еще попили воды, покурили и улеглись на топчаны — просто «валяться».
Вот когда пришло время долгих разговоров и воспоминаний.
Леха ни с того ни с сего стал рассказывать про свою жизнь. Говорил он неторопливо, без четкой логической связи и последовательности в рассказе, больше просто мямлил; но в пол-уха все равно слушали: выспались уже.
Орлов иногда перебивал, «подкалывал», да Лешка не обижался!..
Родился он в селе, в Курской области. Село было большое, старинное, из конца в конец протянувшееся несколько верст широким полукругом с множеством хат вдоль центральной улицы — переулками в старое время как-то не принято было строить. По привычке называли его деревней, хотя таковой оно быть давно перестало. Раньше деревней считалось малое сельцо, где церкви не было. А как церковь построят — это уже село! Впрочем, далеко не все в церковь ходили: село-то было староверское.
Большинство молилось у себя, собираясь вместе в одном, сообща выбранном доме — его называли молельным домом или просто «молельней»; службу вел не священник, а выбранный среди своих уважаемый и хорошо знающий Писание собрат. И крестили сами, каждому младенцу надевая самодельный крестик — медный или латунный, на толстом плетеном шнурке — гайтане; и отпевали сами.
Леху так же крестили. Уже не то было время, когда сильно верой были застрожены, но еще молились, кто постарше, и нравственность молодежи старались беречь; хотя молодежи этой было уже почти все равно! Молитвы Леха помнил слабо, мог разве что почитать «Отче наш», «Богородицу» да еще пару каких-нибудь: уж больно тяжел и малопонятен старославянский язык — энтузиазма в запоминании и употреблении не вызывает. Гораздо веселее молитвы было то, что на улице творилось!..
А на улице напропалую Советская власть «энтузиазила» — со всей своей греховностью. Полвека уже головы мутила! Старики ее всерьез не воспринимали: не бывает такой власти! — но событиями в стране иногда интересовались: как насчет войны... кто ноне «царь» в державе... не будет ли нового «обкулачивания»? Другое мало трогало: жили своим хозяйством и разумом. Кто помоложе, в колхозе «робил» — куда денешься?
Не пили, не курили, не сквернословили; документы, однако, в сундуках хранили — даже вопреки старой вере. Боялись больше не «анчихристовой печати», а уполномоченных из «органов»; те долго не разговаривали: лагерей и свинца в стране хватало!
Но это лишь в колхозной жизни паспортов не было. А на войне всем «документ» выписывали! Что на «царской» еще, что на Отечественной. Без документов потом жить нельзя было: попробуй-ка, не возьмись на воинский учет… сразу — враг!
Воевать почти всем мужикам пришлось. Только с Первой Мировой войны многие солдаты вернулись, и уже мало кто участвовал потом в гражданской, а со следующей — уже трое всего из ста, да и те калеки!
Лехин дед, Степан Хорьков, и на «ерманской», при царе был, и на Отечественной — все пулеметчиком; израненный весь, с двумя «Георгиями» и кучей медалей — советских уже. Еще Леха успел с ними поиграть, а после ребятишки так и растащили их куда-то!..
Под раскулачивание дед Степан не попал, хотя в колхоз вступать и не думал. Земельный надел его все равно забрали, а самому пригрозили:
— Еще достанем тебя!.. Что за царя воевал — не заслуга: за красных-то не стал, паразит!
Но только забыли про него, не тронули. И жила семья лишь своей скотиной, да дедовым приработком по столярному и плотницкому ремеслу.
Дед тогда уже в Боге разуверился, нахлебавшись горюшка на империалистической войне. Выпивал, только не курил.
Он и в плену был — у австрияков!.. Рассказывал иногда, как «оглоушив» часового, сбежал с карабином и шел себе через Карпаты домой, по пути горных козлов постреливая. Пока шел, в России революция «случилась» — чуть всего до дома не дошел, нескольких верст! Повстречались красные: уже успели «образоваться».
— Или к нам, или к боженьке, — предложили.
К ним не пошел, навоевался уже; отпустили все же, только карабин забрали. Жалел:
— Ох, и хороший карабин был: как прицелишься, так пулю и положит!..
Пришел домой, женился. Нарожали с женой пятерых детей и жили тихо год за годом, не ведая, что ждет впереди: коллективизация прошла, слава богу, другой напасти не ждали.
…А впереди был сорок первый год.
Деда на фронт забрали, а будущего отца Лехи нет, потому как с горбом уродился. Другие Степановичи еще малые были — они-то с мамкой и хлебнули свое лихо: проклятую германскую оккупацию!
Уже в августе немцы село заняли. Все так и было, как в старой хронике показывают: на машинах, танках ехали, на губных гармошках наяривали... все в пылище! У дедовой хаты «журавлем» воды натягали — обливаться стали, «ржать» как лошади. Вскоре по хатам пошли: шмутки собирать да насчет «курка, яйки, млеко» выяснять.
