Тропосфера - этот великий воздушный океан, вечно двигающийся всею своей массой с запада на восток, под влиянием вращения земли! Воздушные течения от экватора к полюсам и обратно! Как можно обуздать эти огромные силы? А местные воздушные течения-циклоны, антициклоны, пассаты, муссоны... Их движения незыблемый закон природы. Опять думаю-энергия, заключенная в них, огромна. Она несравнима ни с чем, несравнима даже с атомной энергией.
- Ты хочешь сказать, с тем количеством энергии, которое мы научились брать у природы для своих нужд?
- Конечно, конечно.
- Ну, и как же ты пришел к своим практическим заключениям?
- А вот слушай. В своих метаниях от ученого к ученому, от специалиста к специалисту я натолкнулся на одного лесовода. И знаешь, какой пример он мне привел, мне, академику? "вам не приходилось, - спросил он, - находиться вблизи большого пожара? Если приходилось, то вы знаете, с какой силой воздух устремляется в районы, захваченные пожаром. Образованию этого местного движения воздуха не препятствуют ни циклоны, ни то, что совершается в воздушном океане, окружающем земной шар".
- Наглядно и убедительно, - весело проговорил Петриченко. -И что дальше?
- Тогда я задал себе вопрос: а нельзя ли машинами на ядерном горючем образовать обширные районы с мощными восходящими течениями теплого воздуха. И вот, когда я этот же вопрос задал себе в такой форме, я должен был признать, что в этом нет ничего невозможного. Вот как родилась идея центрального влагопровода, передвижения воздушных масс, насыщенных влагой.
- Все это хорошо, - проговорил Петриченко, - я целиком разделяю все детали твоего проекта. Меня тревожит лишь одно...
- Отец?
- .Да. Твой отец. Старик упрям. Он слишком много отдал сил, чтобы отказаться от пути, им намеченного. Он будет бороться. Я его помощник по строительству, какова будет моя роль. И опять же - он слаб, авария в шахте окончательно надломила его здоровье. Я боюсь за него.
Горнов долго молчал.
- Ты прав, - тихо проговорил он, - отец не сдаст своих позиций, пока жизнь не убедит его в противном. Я напрасно заговорил с ним о своем проекте. Он считает меня чуть ли не своим врагом. И это тяжело. Ты знаешь, как люблю я его, как дорого мне спокойствие его души...
- Я знаю,-коротко отозвался Яков Михайлович.
ЗАГОВОР ДРУЗЕЙ
Измаил Ахун лежал на высоко приподнятых подушках. Из груди его с шумом вырывалось дыхание. Размолвка с сыном, авария, наконец, болезнь сына - все это подорвало организм восьмидесятилетнего старика. Первые дни после аварии он был между жизнью и смертью. У врачей не было никакой надежды. Прилетевший из Москвы крупнейший специалист по внутренним болезням сразу установил строжайший режим: изолировал больного от всех и от всего. По его распоряжению из спальни, были убраны телефоны, радио, телевизор.
- Лежите. Если можете заставить свой мозг не думать, изгоните из головы все мысли, - сказал он.
У постели больного находились лишь медсестры. Даже дочери было разрешено навещать отца не часто и ненадолго.
Приспущенные шторы, беззвучные шаги по мягкому полу, приглушенные звуки медленно проходящих мимо дома машин, - все располагало к дремоте и к покою.
Виктор Николаевич в первый же день, как только вышел из больницы, поехал к отцу.
Свидание было тяжелое.
Виктор Николаевич вошел бледный, похудевший после болезни, в черных очках.
Слабым движением руки Ахун подозвал сына.
- Глаза? - шопотом спросил он.
Ему хотелось сказать много, сказать, как любит он "своего мальчика", как хотел бы он видеть его продолжателем своего дела.
- Тяжело, - едва слышно проговорил он. - Дышать трудно. Не знаю, что на шахте... Не говорят мне.
- На шахте работы все восстановлены. Яков старается. Я ему немного помогаю. Ты не беспокойся. Мы еще поработаем, - сказал Виктор Николаевич, стараясь казаться веселым.
Измаил Ахун снова начал дышать тяжело и часто.
Он смотрел на сына испытующим взглядом и, казалось, спрашивал: "А как же твой проект? Затопление пустынь?"
Виктор Николаевич опустил глаза.
-Пять минут прошли,-сказал он, посмотрев на часы. - Твой врач строг и неумолим.
В этот день к вечеру состояние Измаила Ахуна стало еще более тяжелым.
Входя в затемненную портьерами комнату, где лежал отец, Вера Александровна напрягала все силы, чтобы удержать слезы.
Теперь она часами просиживала у постели отца. Она видела, что отец не хотел бороться с болезнью. Равнодушно принимал он старания врачей.
- Я думаю, в этом вся причина болезни, - сказала Вера Александровна врачу свои предположения.
- Вы верно установили диагноз, - ответил доктор. - Высший аппарат, управляющий и регулирующий всё внутреннее хозяйство организма - это кора головного мозга. Сердечно-сосудистая система, как и все органы тела, всегда под действием коры головного мозга. И если мысль, психика сильна угнетена, человек может умереть только от этого.
- Но что делать? Как вернуть ему желание жить? - с отчаянием воскликнула Горнова.
- Как?
Доктор пожал плечами. Это было не в его силах.
Жизнь, факты жизни, только они могут пробудить в больном желание, силу. Лекарства здесь бесполезны.
Так шли дни, проходили ночи.
- Что отец? - спрашивал Виктор Николаевич жену.
- Все так же. Я вижу, он не хочет жить, ты понимаешь.
- Ты похудела, побледнела, бедная. Я хотел бы сменить тебя.
Но оба они знали, что это невозможно. Появление Виктора Николаевича могло снова вызвать у больного волнение. Об этом предупреждали доктора.
Все эти дни Виктор Николаевич проводил на Шестоп Комсомольской. Вместе с Петриченко, с инженерами он руководил работами по восстановлению разрушенного землетрясением хозяйства шахты.
На время он отложил свои дела и когда Петриченко начинал заговаривать о проекте Нового Гольфстрима, он отвечал:
- Будем делать то, что сегодня всего важнее.
Он увлекался работой. Пуск Шестой Комсомольской, казалось, был единственной целью, к которой он стремился, единственным его желанием.
Накануне торжества Горнов сказал Якову Михайловичу:
- Надо устроить так, чтобы отец мог видеть выход из шахты реки.
- Перенесет ли он волнение? Я слышал - большая радость, как и большое горе, может убить человека с больным сердцем.
- Посоветуемся с врачами. Что они скажут?
РЕКА АХУН
Торжество на Шестой Комсомольской шахте состоялось через двенадцать дней после катастрофы.
Как и в тот памятный день, всюду пестрели шелковые халаты, белые костюмы, расшитые золотом, короткие до пояса бархатные куртки, тюрбаны, фески, панамы и белые пробковые шлемы. Слышалась речь чуть ли не на всех языках мира.
