— Не знаком. Просто… Странным показалось — человек покончил с собой…
— В Москве, — вздохнул Мартынов, — ежедневно сводят счеты с жизнью от трех до семи человек. Обычно бомжи и юноши, а интеллигентные люди действительно не так уж часто…
— Он был интеллигентным человеком?
— Почему вы спрашиваете? — подозрительность Мартынова взяла верх над вежливостью.
— Пишу роман, — сказал Терехов, понимая, что только такое объяснение может устроить майора. — Героя находят мертвым, пистолет в правой руке, пуля в голове. В записке сказано, что винить, мол, следует такого-то…
— Не тот случай, — с сожалением констатировал Мартынов, но продолжать не стал и на провокацию с запиской не поддался. — Извините, Владимир Эрнстович, я сейчас занят, но с удовольствием поговорю с вами в другой раз. Хорошо?
— Хорошо, — пробормотал Терехов и неожиданно услышал:
— Вашу новую книгу я вчера купил. Кажется, такого вы раньше не писали.
— Не писал, — повторил Терехов.
— Всего хорошего, — сказал Мартынов и положил трубку.
Не тот, — с облегчением подумал Терехов. Наверняка не тот. Звук, похожий на выстрел, Терехов слышал совершенно отчетливо. Майор Мартынов, обладавший абсолютной памятью на звуки, возможно, даже смог бы определить, какого калибра был пистолет и на каком находился расстоянии от телефона. Или сказал бы, что это не выстрел был, а звук падения стула.
Не тот. И не нужно себя изводить. Звонил сумасшедший. Мало ли в Москве психов? Инну Беликову, знакомую журналистку из «Комсомолки», пишущую на криминальные темы, полгода изводил по телефону какой-то идиот, звонивший по ночам и сообщавший о выдуманных им преступлениях, о которых непременно нужно было написать в газете. Инна чуть с ума не сдвинулась, да и любой на ее месте впал бы в депрессию, если бы каждую ночь часа в три или четыре ему сообщали заупокойным голосом о расчлененном трупике младенца, засунутом в мусорный бак на улице Неделина, дом девять…
Значит, сумасшедший, — решил наконец Терехов и сел к компьютеру. Голова была тяжелой, но он заставил себя написать обычную порцию текста — получилось, конечно, плохо, но ведь это смотря по какой шкале оценивать. Для прежнего Терехова — вполне прилично. Для автора «Элинора» — плоско, грубо, вяло, безжизненно.
Господи, как я себя теперь поверять должен? — с ужасом подумал Терехов. Кто я есть теперь и как мне писать дальше?
В три часа, плотно пообедав в кафе «курицей жаренной с картофельным гарниром», Терехов медленно шел по правой стороне Шаболовки от станции метро в направлении возвышавшейся чуть в стороне Шуховской телебашни. Желудок у него был полон, а голова пуста. Для чего он сюда приехал, Терехов не мог бы толком объяснить и самому себе, а уж кому-нибудь постороннему — тому же майору Мартынову — подавно. Просто тянуло. Бывают в жизни состояния, когда невозможно объяснить тот или иной поступок логическими причинами. Пришло в голову — и сделал. Почудилось что-то — и полез на рожон. Или того хуже: не понравился поворот головы или взгляд случайного прохожего — подошел и убил. Разве не бывает такого в жизни? Сколько угодно, Терехов знал милицейскую статистику.
Нужно было раз и навсегда избавиться от наваждения. Почему он решил, что звонивший псих не только был истинным автором «Элинора», но еще и носил фамилию Ресовцев?
Терехов вошел в сквер, где на трех скамейках нагло сидели и прохаживались голуби. Несколько пенсионеров стояли поодаль, рядом с газетным киоском — то ли боялись потревожить птиц, то ли сидеть им было холодно, день действительно выдался прохладный, хорошо хоть не дождливый, как давеча.
Медленно проходя мимо, Терехов прислушался к обрывкам разговора, но говорили не о самоубившемся, а о проблемах государственных — о внешнем долге Соединенных Штатов и о том, что американский Сенат выделил сто миллиардов на будущий год с целью подорвать в России устои нормальной человеческой жизни.
— Извините, — сказал Терехов, и взгляды сразу обратились в его сторону. — Вы не могли бы подсказать… Тут неподалеку пару дней назад человек покончил с собой. Ресовцев его фамилия…
Старички переглянулись, но ответа Терехов не услышал. Показалось, или они действительно что-то знали об этом человеке, такое, чем не собирались делиться со случайным прохожим?
— Я почему спрашиваю, — продолжал он. — У меня школьный товарищ был — Ресовцев Эдик, мы в сто тридцать шестой учились. Потом потеряли друг друга, и вот читаю…
Терехов замолчал, чувствуя, что объяснения излишни, его не слушают, никому не интересны его слова, но рассматривали его откровенно, как в зоопарке разглядывают экзотическое животное марабу, которое никогда прежде не видели. Терехов смешался, даже отступил на шаг и оглянулся — ему показалось, что старички смотрели не на него, а на что-то или кого-то позади, но аллея была пуста, только женщина в темно-коричневой кожаной куртке до колен медленно удалялась в сторону перекрестка.
— Так я спрашиваю… — начал он опять, больше всего желая повернуться и бежать отсюда подальше, взгляды выдавливали, толкали, а старичок, рассуждавший о вредоносной сущности американской внешней политики, вдруг сказал:
— Вы лучше у нее спросите, она должна знать, а мы что, мы люди маленькие, а дома тут большие…
— У кого спросить? — растерялся Терехов, и старичок взглядом показал на удалявшуюся фигурку. Женщина шла медленно, будто действительно ожидала, что ее кто-то догонит, пойдет рядом, задаст вопрос… Москвички обычно более торопливы в движениях, Терехов давно это приметил; даже когда они с Маргаритой просто прогуливались по улицам или возвращались из театра, она шла быстро, ему приходилось не то чтобы бежать, но заставлять себя идти быстрее, чем ему хотелось, он как-то сказал ей об этом, и Маргарита удивленно ответила: «Я всегда так хожу, с чего ты взял, что я бегу?»
— Кто это? — вырвалось у Терехова, но старички больше не обращали на него внимания, повернулись к давешнему оратору, и тот продолжил свои разглагольствования с того места, на котором они были прерваны появлением постороннего. Ясное дело, все беды российские — из-за гнусных американцев. Сначала они Советский Союз развалили, а теперь на российскую независимость покушаются. В иное время Терехов непременно остался бы и поспорил, он не любил недоказанных предположений и обычно старался разбить их ясными и точными аргументами, но сейчас его не волновали глупости, он смотрел вслед женщине, дошедшей до конца аллеи и остановившейся на бровке тротуара, видимо, в раздумье — переходить улицу здесь, рискуя попасть под колеса вынырнувшей из-за поворота машины, или идти до светофора, а это довольно далеко, метров двести.
