– Электрические колебания в виде кратковременных, но чрезвычайно мощных импульсов, – силясь понять, медленно повторил Лосев. – Мощных, – произнес он, потирая пальцем лоб. – Это как же понять? Десятки вольт, что ли?
– Десятки тысяч! – вскинула палец Ирина.
– Послушайте, но ведь это… – ошарашенно поглядел на нее Лосев, – ведь это, должно быть, очень опасно?
– Нет, – отрицательно качнула головой Ирина. – Дело в том, что длительность каждого импульса измеряется миллионными долями секунды. Это совершенно безвредно.
– Значит, излучения электрических колебаний ультравысокой частоты… Кратковременные, но очень мощные… Десятки тысяч вольт, миллионные доли секунды… Нет, это выше моего понимания, Ирина Антоновна. То, что вы говорите о гипнозе, куда понятней. А кто же поддается гипнозу, Ирина Антоновна? Видимо, только очень слабовольные люди?
Ирина рассмеялась. Он такой милый, такой непосредственный, этот Лосев. Простых вещей не понимает.
– Загипнотизировать можно каждого, – сказала она. – Нужно лишь, чтобы человек согласился. Конечно, не все люди одинаково поддаются. Одни лучше, другие хуже. Все зависит от внушаемости.
Ирина взяла со стола штативчик с тремя пустыми пробирками, вынула из них пробки и принялась нюхать.
– В одной из этих пробирок был керосин, – сказала она, а в какой – не могу определить. У меня отвратительное обоняние, Георгий Степанович. Может быть, вы сумеете распознать? – протянула девушка все три пробирки Лосеву.
– О, у меня собачий нюх! – похвалился Лосев, принимая штатив. – Керосин, говорите? Сейчас узнаю! – Он понюхал пробирки одну за одной и уверенно ткнул пальцем в Крайнюю слева: – Вот в этой, конечно. Неужели вы не ощущаете?
Ирина расхохоталась. Лосев с недоумением поглядел на нее.
– Да ведь никакого керосина там никогда не было. Вам показалось, проверьте еще раз.
– Ну, знаете! – произнес Лосев с оттенком протеста в голосе, однако принялся опять нюхать пробирки и, странно, на этот раз он действительно никакого запаха не ощутил. Как же так? Ведь он совершенно ясно чувствовал. Да еще такой резкий запах…
На лице его появилось выражение растерянности, смешанной с испугом.
– Это один из приемов проверки внушаемости, – сквозь смех проговорила Ирина. – Мое заявление о том, что в одной из пробирок находится керосин, было вами воспринято как факт, и вы, действительно, почувствовали несуществующий запах. Вы, оказывается, хорошо внушаемы, Георгий Степанович. Берегитесь! Я когда-нибудь загипнотизирую вас и заставлю рассказать все, что думаете обо мне.
– Приступайте! – с готовностью воскликнул Лосев. – Тогда, может быть, вы поверите, что я просто с ума сошел с тех пор, как познакомился с вами. Только и думаю, что о вас.
– Нет, не поверила бы.
– Но почему?.. Ведь под гипнозом человек говорит только правду, я так понимаю.
– Нет, под гипнозом можно лгать с таким же успехом, как и наяву, и да будет вам известно, что сведения, полученные под гипнозом, следствием в учет не берутся, боже, уже начало второго! – воскликнула она, глянув на часы. – С вами так быстро время летит, Георгий Степанович!
– Спасибо хоть за это, – с плохо скрываемой иронией произнес Лосев и поднялся. – Буду собираться. Не забудьте же передать мои извинения Антону Романовичу за приемник и скажите, что о ремонте я сам позабочусь.
Ирина пошла проводить Лосева.
– А когда вы намерены заглянуть к нам в институт? – спросила она, останавливаясь у калитки. – Вы говорили, что собираетесь писать очерк о лечении сном. Или раздумали?
– Дня через два–три закончу с очередной работой – и к вам.
11. ПОЧЕМУ ОСТОЛБЕНЕЛ МОНАСЕИН
Машина вильнула раз, другой, обогнула монументальную статую академика Бехтерева и остановилась у подъезда. Клумбы цветов, так ярко выглядевшие при солнечном освещении, в свете фар казались неестественно бледными, почти бесцветными.
Ординатор – совсем еще молодая женщина – торопливо докладывала, помогая профессору надевать халат.
– Мы включили аппарат, как всегда, ровно в четыре, – говорила она. – Монасеин уснул на третьей минуте. Спал хорошо Потом – это было примерно полчаса тому назад – дежурная сестра хотела измерить кровяное давление, но не смогла надеть манжетку. Рука больного словно одеревенела – ни согнуть, ни выровнять. Я ничего подобного не видела, Антон Романович. Весь одеревенел. И ноги тоже, и туловище.
– Не волнуйтесь, – попытался успокоить ее профессор. Как пульс?
– Шестьдесят два. Дыхание восемнадцать, Я просто ума не приложу.
Казарин, застегивая рукава халата, внимательно прислушивался к ее рассказу.
– Генератор выключили? – спросил он, когда они втроем подымались по широкой, устланной плюшевым ковром лестнице.
– Нет. Только отвела экран.
– Я думаю, прежде всего нужно проверить блок настройки, – повернулся к профессору Казарин. – Разрешите, я схожу за индикатором.
– Прежде всего нужно осмотреть Монасеина, – суховато произнес профессор. – Раньше больного, а потом уже…
Казарин молча приподнял роговые очки, поскреб переносицу и снова водворил их на место.
…В просторной комнате – четыре кровати. Расположение их не совсем обычное для больничных палат: койки отодвинуты от стены почти на полтора метра. Позади каждой – небольшой, поблескивающий белой эмалью аппарат в виде колонки, с многочисленными измерительными приборами на передней панели. На спинках кроватей – у изголовья – сферические экраны, пульсирующие мягким, розовым светом. К этим экранам от аппаратов тянутся бронированные провода. Только у одной, стоящей у двери, экран был отвернут к стенке.
Профессор внимательно оглядел спящих, потом неторопливо подошел к Монасеину, пододвинул стул, сел и принялся исследовать.
Больной лежал на спине, с приоткрытыми глазами, и, казалось, крепко спал. Сквозь щелочки меж веками виднелась узкая полоска белков. Лицо поражало своим каменным спокойствием, казалось, будто оно высечено из мрамора.
– Н-да! Этого, действительно, у нас еще не было. Ну-ка, Мирон Григорьевич, попробуйте согнуть ему ногу. Сильнее, сильнее! Не бойтесь!
Нога пружинила, чуть сгибаясь в коленном суставе, и сразу же выпрямлялась, как только Казарин ослаблял усилия.
– Точно стальная, – заметил Мирон Григорьевич. Лицо его побагровело от напряжения.
– Ну хорошо! – поднялся профессор. – Пойдем в ординаторскую, побеседуем.
Сестра укрыла больного пушистым одеялом. Она не скрывала чувства смятения и тревоги. Столько волнения из-за этих больных… Раньше, когда усыпляли лекарствами, было куда спокойнее. Позже стали применять электросон. Тоже хорошо. Наложил электроды, нажал кнопку – и все. А сейчас… Ах, эти аппараты, усыпляющие на расстоянии! Недавно один больной заснул и не просыпался почти двое суток. У другого вместо сна развилось какое-то странное возбуждение. Он вдруг начал петь, хлопая в ладоши в такт песне и выделывая ногами сложные па в воздухе. И все это с закрытыми глазами. Ужас! Третий поднялся с постели, вылез в окно, добрался по карнизу до водосточной трубы, потом вылез на крышу и уселся там, на самом краешке, свесив ноги. А дом восьмиэтажный ведь. Господи, что творилось тогда! На улице толпа все запрудила, пожарные машины… Столько пришлось пережить, пока сняли. Сейчас Монасеин остолбенел. Антон Романович всему объяснение находит. В первом случае произошла передозировка напряжения, нормальный сон перешел в летаргический; во втором развилось гипнотическое состояние: какой-то участок мозга оказался недостаточно заторможенным, человек частично проснулся и под влиянием сновидений стал танцевать; в третьем – при общем глубоком сне всей коры головного мозга проснулся двигательный центр. “Мы с вами встретились с замечательным явлением так называемого лунатизма, – говорил Антон Романович. – Нет, нет, больной не мог бы разбиться. Попробуйте пройтись по доске, лежащей на полу. Никакого труда. Но подымите эту доску на высоту в пять-шесть метров, и ваша походка уже станет менее уверенной. А если поместить над улицей между двумя небоскребами?.. Кто бы решился ступить на такой мостик? А лунатик пройдет и не оступится. У него нет страха, потому и движения спокойные, уверенные…” Ну, лунатик – это понятно. А с Монасеиным что?
