Геутваль, волнуясь, пылко воскликнула:
— Я не умею, как сказать: всем людям надо стать братьями! И чаучу, и русским, и полякам. — “Полякам” она произнесла с чукотским гортанным акцентом и совершенно покорила меня.
Геутваль взволнованно замолкла. Подумав, она спросила, как маленький следователь:
— Почему твоя невеста так далеко уехала без тебя и вернется ли она к тебе?
Этот вопрос поставил меня в тупик. Наконец я ответил:
— Не знаю… давно от нее нет вестей…
В глазах девушки блеснули искорки. Она еще что-то хотела спросить.
Но объяснение наше прервал Костя — он влез в полог, разгоряченный и красный.
— Нарты готовы! Ого, Вадим, молодчина, свою суженую показываешь!
— Рассказываю, чтоб ясно все было.
— Хвалю… Заморочил ты девчонке голову… Ну, поняла? — обратился Костя по-чукотски к девушке. — Невеста у него любимая есть…
Что-то живое, теплое и вместе с тем лукавое мелькнуло в глазах Геутваль. Стремительно она поднялась на колени, поцеловала меня и бросилась вон из полога.
— Ну и дьяволенок! — опешил Костя.
Гырюлькай и Тынетэгин пригнали ездовых оленей. Они выловили шестерку своих лучших беговиков.
— Поедем, как важные гости, — улыбнулся старик.
На легковые нарты положили самое необходимое — спальные мешки и рюкзак с продовольствием. Геутваль принесла свой маленький винчестер и протянула мне:
— Спрячь в спальный мешок… может быть, стрелять надо…
— Ай да молодец! — восхитился Костя. — Бери, Вадим, перестреляют, как куропаток, и отбиться нечем…
Я не взял оружие, поблагодарив юную охотницу. В стойбище мы отправлялись как гости и взяли лишь подарки Тальвавтыну: мой “цейс” — великолепный двенадцатикратный бинокль, ожерелье Чандары и рюкзак отборных продуктов.
На душе у меня скребли кошки — ведь недавно в стойбище Тальвавтына сложили свои головы представители фактории. Неспокоен был и Гырюлькай. Он курил и курил свою трубку, не решаясь идти к нартам. Рядом стояли наши друзья Тынетэгин, Геутваль, Илья — сосредоточенные и молчаливые.
— Может, поеду с тобой? — спросил Тынетэгин, сжимая широкой, сильной ладонью свою длинноствольную винтовку.
Мне очень хотелось взять его с собой, но появление Тынетэгина в Главном стойбище наверняка рассердит Тальвавтына. Я сказал об этом юноше.
Гырюлькай удовлетворенно кивнул, спрятал трубку и шагнул к оленям. Мы с Костей едва успели прыгнуть в нарты — беговые олени как бешеные рванулись вперед. Комья снега полетели в лицо.
Я обернулся: Геутваль замерла, протягивая руки, словно удерживая нарты. Лицо ее побледнело.
Вихрем мы уносились навстречу опасности…
Погонять быстроходных оленей не приходилось — они мчались во всю прыть. Нарты оставляли позади длинным хвост снежной пыли.
Главное стойбище было где-то недалеко — в соседней долине. Как птицы, взлетели на пологий перевал. Впереди, среди белых увалов, открылась широченная снежная долина, словно приподнятая к небу. Повсюду на горизонте вставали белые пирамиды сопок с плоскими, столовыми вершинами. У подножия дальнего увала поднимались в морозном воздухе голубоватые дымы.
Гырюлькай остановил оленей и обернулся. На его посеревшем лице мелькнула жалкая улыбка.
— Стойбище Тальвавтына… — сказал он каким-то глухим, сдавленным голосом.
Крошечной группой мы сошли на седловине, волнистой от застругов. С любопытством рассматриваем необычные столовые сопки. Наконец-то ступили на порог таинственных Анадырских плоскогорий! Гырюлькай достал кисет, набил непослушными пальцами трубку и закурил. Я вытащил из-за пазухи свой “цейс” и навел на голубые дымы.
Близко-близко я увидел дымящие яранги, множество нарт, оленей и черноватые фигурки люден, столпившихся на окраине стойбища. Мне показалось, что они смотрят на перевал, где мы стоим. На таком расстоянии они могли видеть лишь точки. Я протянул Гырюлькаю бинокль и спросил, почему так много людей там.
Старик, видимо, впервые видел бинокль. Я помог ему справиться с окулярами.
— Какомей, колдовской глаз! — воскликнул он, увидев стойбище необычайно близко. — Все старшины собрались, нас заметили…
Костя нетерпеливо потянулся к биноклю.
— А ну давай, старина.
Но Гырюлькай не хотел расставаться с невиданными стеклянными глазами.
— Орлиный глаз! — восхищенно чмокал он. — Однако, ждут нас, — отдавая наконец бинокль, проговорил он с нескрываемой тревогой.
— Заметили, черти, суетятся, в кучу сбились, побежали куда-то… готовят прием… — бормотал Костя, подкручивая окуляры. — Не разберу, что они делают? Окопы, что ли…
— Полегче, старина, многие там и русского человека никогда не видали.
— Поехали! — рявкнул Костя.
Беговые олени ринулись с перевала галопом. Никогда я еще не ездил с такой быстротой — прямо дух захватывало. Скоро уже простым глазом мы различали фигурки людей. Но странно: теперь они не толпились на окраине стойбища, а занимались каким-то делом. Копошились у нарт, жгли какие-то костры…
Гырюлькай поравнялся со мной и радостно крикнул:
— Оленьи бега готовят, жертвенные огни зажгли!
Галопом мчимся к стойбищу. Но люди там словно ослепли, не замечали гостей.
— Хитрые бестии! — крикнул Костя. — И виду не подают…
Подъезжаем к стойбищу. Никто не обращает внимания на приезжих. Мужчины готовят нарты, просматривают упряжь, запрягают ездовых оленей. На окраине стойбища, в тундре, женщины жгут костры, кидают в огонь кусочки мяса и жира в жертву духам. Вокруг огней толпятся обитатели стойбища в праздничных кухлянках, шитых бисером торбасах.
На шестах у финиша висят призы: новенький винчестер, пампушки черкасского табака, узелок с плиточным чаем. Тут же привязан к нарте призовой олень.
Останавливаемся у передней, самой большой яранги, неподалеку от призовых шестов.
Люди стараются не смотреть в нашу сторону, но я вижу, с каким напряжением сдерживают они острое любопытство.
Из яранги не спеша вышел Тальвавтын в белой камлейке,[20] накинутой на кухлянку, отороченную мехом росомахи. Подол камлейки опоясывают нашивки из ярких шелковых лент. На ногах белые как снег чукотские торбаса.
— Етти, о етти! — поздоровался он.
— И-и, — отвечаю я.
— Бега будем делать, — говорит Тальвавтын.
Быстрым взглядом окинул сгорбленную фигуру Гырюлькая, наши великолепные упряжки и, холодно усмехнувшись, спросил старика:
— На беговиках приехал? Давай гоняться будем…
Гырюлькай радостно кивнул. По внезапному наитию я прошагал неторопливо сквозь расступившуюся молчаливую толпу к шестам с призами, снял с груди “цейс” и повесил на самый высокий шест.
