Пустячный пример: не замечать (и конечно не выставлять на показ) уличные электрические фонари массового образца в вашей сказке есть Бегство от Реальности (в этом смысле слова). Но такое может, и почти наверняка должно происходить в результате описанного отвращения к столь типичному произведению Эры Роботов, сочетающему сложность и изящество назначения с уродливостью и (часто) неполноценностью результатов. Эти лампы могут быть исключены из сказки просто потому, что это плохие лампы, и вполне возможно, что один из уроков, извлеченных из этой сказки, будет в осознании этого факта. Но тут вам грозят кулаком: электролампы надо оставить. Давным-давно Честертон верно заметил, что каждый раз, когда он слышит, что что-то "должно остаться", он знает, что это почти наверняка будет быстро заменено - конечно же и к сожалению по причине устаревания и изношенности. "Движение Науки, его темп, подгоняемый нуждами войны, все ускоряется, неумолимо превращая какие-то вещи в устаревшие и предвещая новые изобретения в использовании электрической энергии": анонс. Здесь говорится то же самое, только в более угрожающем тоне. Уличные электрические фонари, конечно, можно игнорировать просто потому, что они столь незначительны и преходящи. Волшебные сказки в любом случае имеют более фундаментальные и всеобщие темы для упоминания. Молнии, например. Эскапист не так подчинен причудам мимолетной моды, как эти его оппоненты. Он не превращает вещи (которые, может быть, достаточно полезны, чтобы считать их плохими) в своих хозяев или своих богов, поклоняясь им как неизбежным, даже "непоколебимым". И его противники, столь легко презирающие его, не имеют гарантии, что он на этом остановится: он может собрать людей и крушить лампы. Эскапизм имеет другое, более зловещее лицо: Противодействие.
Не так давно - хотя это может показаться неправдой - я слышал, как один человек из Оксенфорда заявлял, что он "приветствует" близость роботизированных фабрик массового производства и шум автомобильных пробок на дорогах, потому что они дают его университету "соприкосновение с настоящей жизнью". Он мог иметь в виду, что человечество живет и работает в XX веке в мире, который с опасной стремительностью скатывается к варваризации, и что громкая демонстрация этого на улицах Оксенфорда может служить предупреждением о том, что невозможно надолго сохранить оазисы здравомыслия в этой пустыне безрассудства за простой оградой, без активных наступательных действий (интеллектуальных и практических). Боюсь, однако, что он не то имел ввиду. В любом случае, выражение "настоящая жизнь" в таком контексте, кажется, падает недалеко от академических стандартов. Замечание, что автомобили "живее" драконов или, скажем, кентавров, курьезно, а что они "реальнее", скажем, лошади - просто патетический абсурд. Как реальна, как поразительно жива заводская труба по сравнению с вязом: бедная устаревшая вещь, нематериальная мечта эскаписта!
Что касается меня, то я не могу убедить себя в том, что крыша станции Блетчли "реальнее" облаков. И как артефакт я нахожу ее менее одушевляющей чем пресловутый свод небес. Мост к платформе 4 мне менее интересен, чем Бифрост, охраняемый Хеймдаллом и Гиаллахорном. По дикости моего сердца, я не могу удержаться от вопроса: неужели железнодорожные инженеры, если бы их воспитывали с большей долей фантазии, не справлялись бы лучше со своими многочисленными орудиями, чем обычно? Волшебные сказки, как мне кажется, лучшие магистры искусств, нежели тот академический персонаж, которого я упомянул.
Многое из того, что он (как я предполагаю) и другие (естественно) назвали бы "серьезной" литературой, не больше чем игра под стеклянной крышей у края муниципального плавательного бассейна. Волшебные сказки могут изобретать чудовищ, которые летают по воздуху или обитают в глубинах, но по крайней мере, они не стараются убежать от небес или от моря.
И если мы на мгновение оставим "фантазию", я не думаю, что читатель или сказочник должен устыдиться хотя бы "бегства" в прошлое: предпочтение драконам лошадей, замков, парусников, луков и стрел; не только эльфов, но и рыцарей, королей и священников. Поскольку для разумного человека, в конце концов, возможно, после размышления (никак не связанного с волшебными сказками) вынести подразумевающийчя в конечном счете в простой тишине "эскапистской" литературе приговор прогрессивным вещая типа заводов или пулеметов и бомб, которые кажустя естественными и неизбежными, отважимся заявить, "неумолимыми" продуктами.
"Грубость и уродливость современной европейской жизни" - той настоящей жизни, чье прикосновение мы должны приветствовать "признак биологической неприспособленности, неудовлетворительной или ошибочной реакции на окружающее".
Безумнейший замок, который когда-либо появлялся из сумки великана в дикой гэльской сказке не только гораздо менее уродлив, чем завод-робот, но так же (используя очень современное высказывание) "в самом реальном смысле" гораздо более реален. Почему бы нам не искать избавления или осуждения "жестокой ассирийской" абсурдности цилиндра или морлокианского ужаса фабрик? Их осуждают даже писатели самой эскапистской литературы, научной фантастики. Эти пророки часто предсказывают (и, кажется, с нетерпением ждут), что мир будет подобен одной большой железнодорожной станции с застекленной крышей. Но из их произведений, как правило, очень сложно понять, что именно будет делать человек в таком мире-городе. Они могут отказаться от "викторианских доспехов" в пользу свободных одежд (с застежками-молниями), но, как окажется, эту свободу они будут использовать в основном для того, чтобы играть с механическими игрушками в быстро надоедающую игру езды с высокой скоростью. Судя по этим сказкам, люди остануться такими же похотливыми, мстительными и жадными, и идеалы их идеалистов едва ли пойдут дальше юлестящей идеи строительства большего числа таких же городов на других планетах. Это действительно век "передовых способов саморазрушения". Это часть неотъемлемой болезни наших дней возникновение желания избавления не от жизни на самом деле, но от нашего настоящего времени и причиняемых самим себе страданий - что мы остро осознаем уродство наших дел и зло, исходящее от них. Итак, зло и уродство кажутся нам неразрывно связанными. Нам трудно представить вместе зло и красоту. Ужас прекрасной феи, который доходит к нам из глубины веков, обычно ускользает от нашего понимания. Даже еще тревожнее: доброта сама по себе лишена присущей ей красоты. В Фаерии можно представить себе людоеда, владельца уродливого как кошмар замка (так как зло людоеда приводит к этому), но невозможно представить себе строение, возведенное с мирной целью таверну, гостиницу для путешественников, чертог благородного короля - которое было бы еще уродливее. Сегодня же трудно вообразить, что можно увидеть что-либо не уродливое - если только оно не построено задолго до нас.
