Лежа на узкой койке в доме странников, Кляйн недоумевал: что же он скажет Сибилле при встрече? И что она ему ответит? Осмелится ли он спросить прямо, хороша ли ее новая жизнь? Лучше ли старой? На самом деле ему ничего не нужно, кроме одного взгляда на ее преображенную сущность. Тем более, что шанс вернуть Сибиллу призрачен. Или он еще надеется? Разумеется, такие допросы выдадут его неуклюжее естество живого человека, неспособного воспринять бытие мертвеца. Впрочем, какие могут быть сомнения? Сибилла и так все сразу поймет. Но что же ей сказать? Что все-таки сказать? Возможен ли такой диалог:
— Скажи, Сибилла, на что похожа твоя нынешняя жизнь?
— Будто плыву под толстым стеклом.
— Не понимаю.
— Там, где я нахожусь, покой, Хорхе. Непостижимый, превосходящий понимание мир. Когда-то казалось, что меня треплет великая буря, что жизнь сгорает в лихорадке. Теперь я нахожусь в центре урагана, в глазу этой бури, где царствует вечное безветрие. Я лишь смотрю; меня никто не терзает и не принуждает.
— Но разве не таким путем приходит бесчувствие? Тебе не кажется, что тебя плотно упаковали и спрятали подальше? Разве плыть под стеклом не значит страдать от изоляции? От онемения?
— Тебе может так показаться. Но в моем состоянии нельзя попасть под власть излишнего и необязательного.
— Мне кажется, такое существование ограниченно.
— Меньше, чем могила, Хорхе.
— Я никогда не понимал, зачем ты планировала воскрешение. Ты ведь жила жадно, страстно упивалась каждой минутой. Согласиться на полужизнь, как сейчас…
— Не будь дураком, Хорхе. Быть наполовину живым куда лучше, чем кормить червей. Я была так молода, мне так много оставалось увидеть и сделать.
— Увидеть и сделать, будучи живым наполовину?
— Это твои слова, немой. Я совсем не живая. Не огрызок и не развитие той Сибиллы, которую ты знал. Я другое существо, целиком и полностью. Ни выше, ни ниже старой Сибиллы — просто другая.
— А видишь и чувствуешь — по-другому?
— Совсем по-другому. У меня угол зрения увеличился. Мелочи теперь так и остаются мелочами.
— Можешь привести пример?
— Не хотелось бы. Боюсь, тут нечего объяснять. Умри и будь вместе с нами — поймешь сам.
— Ты знаешь, что я живой?
— Не смеши меня, Хорхе!
— Как здорово, что я еще могу тебя рассмешить.
— Ты так явственно страдаешь. Мне тебя почти жалко. Ладно, спроси меня о чем-нибудь. О чем хочешь.
— Ты могла бы оставить своих компаньонов и жить в большом мире?
— Не задумываюсь.
— Ты обещала ответить!
— Думаю, могла бы. Но зачем? Мой мир здесь.
— Мир? Скорее, гетто.
— Какое слово. Для тебя мой мир — гетто?
— Ты замыкаешься в узком кружке себе подобных. Вы образуете ограниченную субкультуру. Отгораживаетесь стеной жаргона и этикета. Такие вещи делаются, чтобы чужак мог чувствовать себя неловко и неудобно. Чтобы не забыл как-нибудь, что он чужак. Это оборонительное сооружение. Посмотри на хиппи, на черных, на геев. У всех одно и то же.
— Про евреев не забудь.
— Само собой. Как можно забыть про евреев? Особое племенное остроумие, особые праздники, особый язык, чтобы чужим было непонятно. Отличный пример, Сибилла.
— Будем считать, что меня приняли в другое племя. Что в этом предосудительного?
— Тебе необходимо это племя?
— А что я имела раньше? Состояла в племени калифорнийцев? Или педагогов?
— А как насчет темени Хорхе и Сибиллы Кляйн?
— Уж очень оно изолированное. К тому же меня из него изгнали. Вот мне и понадобилось другое.
— Изгнали? Кто?
— Смерть. Знаешь, из смерти действительно не возвращаются.
— Ты можешь вернуться. В любой момент.
— Нет, Хорхе. Это неосуществимо, потому что я больше не Сибилла Кляйн и никогда ею не буду. Как еще тебе объяснить? Ничего сделать нельзя. Смерть — она все меняет. Попробуй сам умереть, и увидишь. Попробуй.
— Она ждет тебя в холле, — сообщает Нерита.
Вот он, холл в соседнем крыле дома незнакомцев. Просторный, с мебелью казенного вида. Сибилла стоит у окна, откуда сочится бледный свет стылого утра. С ней Мортимер и Кент Захариас. Мужчины награждают Клейна двусмысленной улыбкой — не то вежливой, не то издевательской.
— Нравится наш город? — поинтересовался Захариас. — Вы с ним познакомились?
Кляйн едва кивнул и предпочел воздержаться от ответа. Повернувшись к Сибилле, он поразился собственному душевному равновесию. Целый год он сражался за этот момент, а теперь совершенно спокоен: ни страха, ни тоски, ни томления. Как мертвец. Он знал, конечно, что это спокойствие панического ужаса.
— Мы оставляем вас вдвоем, — сказал Захариас. — Вам, должно быть, многое надо сказать друг другу.
Мортимер, Захариас и Нерита вышли. Холл опустел.
Сибилла смотрела в глаза Кляйну спокойно и внимательно. Поставлена задача: дать отстраненную и объективную оценку. И улыбочка та же самая: все они после смерти улыбаются, как Джоконда.
— Ты к нам надолго, Хорхе?
— Едва ли. Два-три дня, может быть, неделю. — Он облизнул губы. — Как ты живешь, Сибилла? Как оно здесь?
— Ничего неожиданного. Примерно так, как я и думала.
И что бы это значило? Никаких подробностей? Никаких разочарований? Никаких сюрпризов? Легко ли тебе, хорошо ли — как? Господи.
«Никогда не задавай прямых вопросов»
— Жалко, что ты не захотела видеть меня в Занзибаре.
— Тогда было невозможно. Не будем об этом больше. — Коротким жестом Сибилла навсегда закрыла тему. Помолчав, заговорила снова: — Хочешь, расскажу удивительную историю? Оманское влияние в Занзибаре, ранний период. Я сама ее раскопала.
Вот как, поразился Кляйн. Ей не интересно, как Хорхе Кляйн попал в Сион, ей не интересно, живой он или мертвый, ей не важно знать, что ему от нее надо. Зато интересна политика древнего Занзибара.
— Да, наверное.
А что, имеет смысл отказываться?
— История о том, как Ахмад Хитроумный свергнул Абдаллу ибн Мухаммада Алави. Вполне подойдет для «Тысяча и одной ночи».
Эти имена ничего не говорили Кляйну. В свое время он принимал некоторое участие в исторических изысканиях Сибиллы, но с тех пор прошли годы. Остался только спутанный клубок имен в голове. Ахмады, Хасаны, Абдалла…
