За свою планету?
Мигель Фернандес родился в Латинской Америке, в области, известной под названием Уругвай. Семья его была древней и богатой, и он был одним из тех немногих, кто никогда не голодал. У него были книги, музыка, театры, лодки, лошади; он играл в поло за свой континент в мировых первенствах и переплыл на яхте Атлантику. Он проделал большую стратографическую работу на Луне и Венере, смеялся со множеством друзей, любил многих женщин и ушел к звездам с песней.
Он умер на Троасе. Это произошло с жестокой быстротой. Через две недели открытые прерии кончились, начался медленный подъем к тусклым голубым очертаниям гор, возвышавшимся на горизонте. Это была земля высоких грубых трав, больших групп деревьев, холодных рек с быстрым течением; всегда дул ветер, а в небе видно было множество летающих животных. Продвижение вперед замедлилось, так как рорванцы кружили, отыскивая пологие склоны, но тем не менее в день проходили около тридцати километров. Эвери сказал, что спрашивал, сколько им еще придется идти, но не понял ответа.
Отряд растянулся цепочкой среди разбросанных валунов. Вокруг все было полно жизнью: тетраптерусы размахивали всеми своими четырьмя крыльями, маленькие зверьки убегали в испуге, останавливались и смотрели на путешественников немигающими глазами. Лоренцен шел впереди рядом с Аласву; пытаясь пополнить свой рорванский словарь, он указывал на разные предметы. Увидев маленькое разноцветное животное на скале — что-то вроде большой ящерицы, указал на него.
— Воланзу — сказал рорванец. Благодаря практике Лоренцен научился различать отдельные фонемы; раньше все они звучали для него одинаково.
— Нет, — астроному казалось странным, что Эвери все еще не знал слов «да» и «нет»; может быть, язык рорванцев не обозначал эти понятия. Однако «нет» он сказал по-английски. — Я знаю это слово, оно означает «камень». А я имею в виду эту ящерицу. — Он подошел ближе к животному и указал на него. Оно выгнуло спину и засвистело на него. Двойное солнце ярко отражалось в его переливчатой чешуе.
Аласву колебался. «Шанарран», — сказал он наконец, вглядевшись получше. Лоренцен занес это слово в блокнот и пошел дальше.
Через минуту он услышал крик Фернандеса. Он обернулся. Геолог упал, ящерица вцепилась ему в ногу.
— Что за черт!..
Он побежал обратно, вскарабкался на скалу и успел увидеть, как Торнтон схватил ящерицу за тело, бросил ее на землю и раздавил ей голову сапогом.
Все столпились вокруг Фернандеса. Он смотрел на них полными боли глазами.
— Hace frio…[3] — Торнтон разрезал штанину, и они увидели следы укуса и пурпурный цвет вокруг него.
— Яд, быстро аптечку первой помощи! — выкрикнул марсианин.
— Вот… — Эвери мягко отстранил Торнтона и склонился над Фернандесом. Как психолог он был знаком и с медициной. Нож его сверкнул, разрезав тело.
Фернандес дышал с трудом.
— Я не могу дышать… Madre de Dios…[4] я не могу дышать…
Эвери хотел прижаться ртом к ране, но выпрямился.
— Нет смысла высасывать, уже добралось до груди.
Голос его был тусклым.
Рорванцы беспомощно толпились вокруг, глядя так, будто хотели что-нибудь сделать, но не знали что. Глаза Фернандеса закатились, он перестал дышать.
— Ему парализовало органы дыхания — искусственное дыхание… — Гуммус-луджиль взял руку уругвайца в свои огромные лапы.
— Нет, — Эвери держал его пульс. — Бесполезно. Сердце остановилось.
Лоренцен стоял очень тихо. Он никогда раньше не видел умирающих. В этой картине не было ничего величественного. Фернандес лежал, нелепо свернувшись, лицо его посинело, маленькая струйка слюны все еще стекала из уголка рта. Ветер прорвался между людьми и взъерошил его волосы. Смерть — непривлекательное зрелище.
— Вызываю лагерь. — Гуммус-луджиль схватился за рацию. — Ради бога, вызываю лагерь. У них есть средства оживления.
— Не для этого яда, — сказал Эвери. — Пахнет, как синильная кислота. А скорость!.. Боже, она у него во всей крови.
Они долго стояли молча. Гуммус-луджиль вызвал Гамильтона и доложил о случившемся. Капитан застонал.
— Бедный маленький дьявол! Нет, бесполезно, нет смысла везти его в лагерь. — Ответ пришел по радио в виде точек и тире. Рорванцы смотрели, выражения их лиц были непонятно. Может, они считали это каким-то ритуалом — люди разговаривают со своим богом?
— Скажите, что рорванцы собираются продолжить путь и я хочу идти с ними.
Пришел ответ.
— Похороните его и сделайте опознавательный знак. Не думаю, что в этих обстоятельствах следует считаться с его религией. Кто-нибудь из вас хочет вернуться в лагерь? Вертолет готов… Нет? Хорошо. Тогда идите дальше и ради любви всех людей будьте в следующий раз осторожнее!
Потребовалось немало времени, чтобы выкопать могилу теми инструментами, которые были у них с собой. Рорванцы помогали, а потом принесли груду обломков, чтобы образовать могильный холм. Эвери взглянул на Торнтона.
— Не скажете ли несколько слов? — очень мягко спросил он.
— Если хотите, — ответил марсианин. — Он был не моей веры, вы знаете, и здесь никого из его религии. Поэтому я просто скажу, что он был хорошим человеком.
Было ли это лицемерием, размышлял Лоренцен. Торнтон, для которого Фернандес был папистом; Гуммус-луджиль, проклинавший его за шумливость; фон Остен, называвший его слабаком и дураком; Эвери, для которого Фернандес был еще одним поводом для беспокойства; он сам, никогда не сближавшийся с этим человеком; даже рорванцы — они все стояли вокруг могилы. Больше ничего они не могли сделать для мертвого под этими скалами, хотели ли они сделать больше, когда он жил?
Когда они кончили, было уже слишком поздно пускаться в путь. Они собрали сухие ветви и траву для костра, поужинали и сидели молча.
Джугац и Эвери начали свои лингвистические занятия; фон Остен угрюмо свернулся и уснул; Торнтон читал библию в тусклом свете костра; остальные рорванцы шепотом переговаривались друг с другом. Костер громко стрелял, за освещенным кругом виднелась залитая лунным сиянием земля, ветер свистел в деревьях. Тут и там в темноте раздавались крики животных. Это была не земная ночь — люди никогда не знали такой ночи, не знали этого холодного звездного неба с огромным полукругом — созвездием, не слышали таких звуков. Далеко до дома, долго придется блуждать душе Мигеля Фернандеса, пока она доберется до зеленых долин Земли.
Лоренцен почти бессознательно бормотал слова древней песни и смотрел на смутно вырисовывающийся красноватый от костра могильный холм. Тень и свет колебались на нем, казалось, он шевелится, будто человек, лежащий под ним, слишком любил жизнь, чтобы успокоиться.
