– Отчего было вам не проводить досмотр гостей перед коронацией? Неужели невозможно обыскивать каждого?
– Эх, дорогой мой господин Хесслер… Если бы я принимал решения в таких вопросах, зрителей вообще бы отогнали на милю в сторону – если уж они так необходимы. Но протоколы таких церемоний готовят другие люди. Вас, немцев, я бы и вовсе звать не стал, уж простите за откровенность!
– С его величеством всё хорошо?
– Слава богу, от бомбы никто серьезно не пострадал, кроме террориста. Знаете, я представил вас к ордену Святого Владимира первой степени. Это не разглашается, конечно.
Хесслер с достоинством поклонился.
– Итак, господин Степанов, раз эта история закончилась – давайте поговорим о других делах. Каковы будут инструкции для моей дальнейшей работы в Берлине?
– Мне нравится ваш деловой тон. Давайте поговорим об этом…
Оливер Фогт был похоронен на католическом кладбище в пригороде Константинополя, у церкви Святой Магдалены Каносской. На его могиле всегда лежат свежие цветы. По высочайшему указанию придворный мастер высек для него высокий черный обелиск из цельного куска крымского гранита – над ним распахнул крыла огромный двуглавый орел в позолоте.
После похорон Полина прожила в Константинополе целый год и ежедневно приходила сюда. Однако позже дела вынудили ее вернуться на север страны, в Петроград. Все вокруг с тревогой говорили о скорой войне с коммунистическими европейскими странами, и женщина всё реже и реже могла приезжать в древнюю Византию к своим печальным воспоминаниям. Через несколько лет ее стали видеть в Нью-Йорке, Гаване и Лондоне в обществе писателя и военного журналиста Эрнеста Хемингуэя.
Евгений Медников. Русская утопия
Как и всякий русский интеллигент, директор Первой Московской гимназии Александр Платонович Муравьев имел в голове собственную философскую теорию. Теория эта была умозрительной, смутной, и на бумаге Александр Платонович вряд ли смог бы связно ее изложить. Но мироустройство она объясняла, и каждый день Муравьев находил всё новые свидетельства того, что мир устроен именно так.
В основе мира лежала противостоящая хаосу идея. Идея абсолютного разумного порядка, служить которой Александр Платонович чувствовал внутреннюю потребность. В человеческом мире она проявляла себя двояко: через гармонию форм и через гармонию ситуаций. Вверенный попечению Муравьева участок Вселенной как раз и располагался в строгом здании с ионическим портиком, лучшем примере гармонии форм. А вот гармонию ситуации директор Первой гимназии лучше всего ощущал на заседании еженедельного педагогического совета.
Нет, были, конечно, и совещания, но они проводились спешно, перед уроками или, наоборот, вечером, когда учителя уставали и мыслями уже были дома. То ли дело педагогический совет! Скрупулезный в тратах средств, поступивших от государства и меценатов, Александр Платонович никогда не ругал себя за то, что выделил для заседаний совета специальный зал и, не скупясь, отделал его. Зал был воплощенной гармонией форм, которая, по мнению Муравьева, заключалась в римско-греческой строгости с малой долей русского пафоса.
Венецианские стекла в тяжелых рамах, фисташковые стены с мраморными пилястрами, большой официальный портрет государя, черного дуба огромный стол, окруженный дубовыми же тяжелыми стульями… Всё придавало происходящему здесь оттенок монументальной значительности.
В таких условиях идея абсолютного порядка с удовольствием могла проявить себя и в гармонии ситуации!
Гармония начиналась с девятичасовым звонком, который в субботу звал не гимназистов на уроки, а учителей на педагогический совет. Со звонком в зал входили учителя и классные наставники, рассаживались, раскладывали бумаги, сторож Михеич разносил чай с лимоном.
Александру Платоновичу казалось очень важным, что чай разносит именно сторож. В этом было что-то от девятнадцатого века, от традиций классического образования, которым хотелось следовать. Да и Михеич, осознавая, какая важная миссия ждет его в субботу, вел себя на службе с необходимой на его должности ответственностью.
Нарушить гармонию ситуации могли только неуместные замечания учителя истории Полупанова. Довольно часто Михеич забывал, что Полупанов пьет чай без лимона. В таком случае учитель истории раздраженно спрашивал, нельзя ли подавать лимон отдельно, на тарелочке, чтобы всякий желающий сам клал его в чай.
С точки зрения Александра Платоновича, такой вариант был абсолютно неприемлем! Бумаги, классные журналы, документы – и вдруг среди них тарелочка с нарезанным лимоном… Нонсенс! К тому же собирались учителя не на чаепитие, и привлечение излишнего внимания к столь незначительной детали действа, именуемого педагогическим советом, гармонию ситуации сразу нарушало.
Поэтому Александр Платонович внутренне поблагодарил учителя философии Журихина, когда тот на одном из заседаний после реплики Полупанова по поводу тарелочки с лимоном серьезным тоном добавил: «Да, Михеич, и баранки с пряниками в следующий раз не забудьте!» Все рассмеялись, и Полупанов с тех пор про тарелочку ничего не говорил. Однако делал всё, чтобы в момент разноса чая показать свое недовольство.
Вот и сейчас, хотя Михеич не забыл налить ему чай без лимона, Полупанов брезгливо оглядел стакан (не прячется ли где-нибудь хитрый цитрусовый?) и начал медленно мешать в стакане ложечкой. При этом всем изгибом своей фигуры, всей своей позой историк выказывал что-то вроде: «Да, у меня чай без лимона, но я всё равно оскорблен, потому что нет никакой гарантии, что в следующий раз я получу то, что желаю… А говорить на эту тему мне мешает недовольство начальства и ирония общественного мнения!»
И Александру Платоновичу вдруг показалось, что Полупанов – символ, воплощение русского народа. Народа, который будет недоволен, даже если у него в стакане чай, которого ему хочется. Наличие в стакане нужного чая даже огорчит его сильнее, чем подвернувшийся лимон! Потому что тогда не будет повода обижаться и высказывать мысли о блюдечках и тарелочках. А когда нет повода обижаться, это обиднее всего! Но в том-то и состояла серьезность миссии Александра Платоновича, что служить идее порядка судьба предначертала ему в стране, населенной такими вот Полупановыми.
Первая часть Педагогического совета обычно посвящалась решению нудных текущих вопросов, и Александр Платонович вел ее машинально, как бы в полусне, полностью погрузившись в сладкую гармонию ситуации и ощущая ее каждой клеточкой тела. Вернее, он уже и тела своего не ощущал отдельно от темно-синего выходного мундира и даже от высокого кожаного кресла с подлокотниками в виде львов, которое между собой учителя иронично называли троном. И сам Муравьев, и его мундир, и кресло сливались в некое общее понятие «директор Первой гимназии».
