Подойдя к дворцу и поднявшись на несколько ступеней, я очутился в обширной галерее, уставленной по стене креслами, совершенно такими же, какие были присланы ко мне на квартиру. Пол галереи был покрыт коврами. Хош-Диль-хан сидел на кресле. При входе моем на галерею он встал и сделал несколько шагов навстречу. Мы подали друг другу руки, и луинаиб пригласил меня сесть рядом с ним. Кроме нас на галерее сидели в отдалении: Магомет-Мусин-хан и мирза низам[8] Сафар-этдин.
Луинаиб Хош-Диль-хан – генерал-губернатор обширной провинции, в состав которой вошли все узбекские ханства, находившиеся между Аму и горами Бадахшан. Луинаиб для своего высокого положения очень молод. Ему всего тридцать лет. Это красивый мужчина с черной бородой, по афганскому обычаю коротко подстриженною; роста выше среднего; крепкого телосложения. Он был одет в синий двубортный сюртук с костяными пуговицами, синие штаны, лакированные сапоги, войлочную каску и белые нитяные перчатки; шея была повязана голубым шелковым платочком. ‹…›
По обычаю, существующему в Средней Азии, я осведомился о здоровье эмира Шир-Али-хана; но, к удивлению своему, не получил встречных вопросов о здоровье Государя Императора и туркестанского генерал-губернатора. ‹…› Я прямо заявил луинаибу, что желаю как можно скорее тронуться в путь ‹…›. Луинаиб ответил, что без разрешения эмира он не может меня пустить в Герат.
– Когда же можно ожидать этого разрешения? – спросил я.
– В летнее время, – отвечал он, – наши чапары ходят в Кабул и обратно в шесть дней. Теперь в горах, по кабульской дороге, выпал большой снег, и потому доставка депеш должна замедлиться.
– Однако ж чрез сколько времени можно надеяться получить ответ из Кабула при настоящем состоянии пути?
– Чрез восемь, десять, двенадцать, даже четырнадцать дней.
– И столько времени мне придется ждать здесь, в Мазар-и-Шерифе?
– Да.
– Конечно, я могу свободно ходить по городу и окрестностям его во время этого ожидания?
– Нет, я не могу вам позволить выходить из вашей квартиры.
– Почему?
– Потому что боюсь за вашу безопасность. Вы не знаете нашего народа, он дикий, необузданный, того и гляди, что вас убьют. Представить себе не можете, сколько вы принесли мне беспокойства вашим приездом; теперь я не могу спокойно спать, зная, что вы здесь, в гостях у эмира, и что с вами может случиться что-нибудь недоброе. А тут еще новое известие: другой офицер[9] едет в Бадахшан. Я просто не знаю, что и делать.
– Если я принес вам столько беспокойства, то, самое лучшее, я уеду на бухарский берег и там буду ждать разрешения Шир-Али-хана. ‹…›
– Теперь я не могу вас выпустить на бухарскую сторону. А что будет дальше, сам не знаю: это зависит от эмира.
– Почему вы не можете отпустить меня на бухарскую сторону?
– Потому что вас никто не просил сюда приезжать.
Признаюсь, этот отказ и этот оригинальный мотив к отказу до того меня поразили, что несколько времени я не нашелся что отвечать. Прежде всего мне пришло в голову, что я пленник и что надо бежать.
– Значит, я ваш пленник, – сказал я, – значит, я не ошибался, говоря вашему ишигасы, что он хочет показать народу, какой трофей добыл он. Вы говорите, что я ваш гость, а держите меня взаперти; так нигде не обращаются с гостем. Странная у вас манера насильно удерживать гостей. Ваши люди в нашей земле ходят куда хотят и делают что хотят. ‹…›
– У вас свой закон, у нас свой.
– Я буду писать генералу Кауфману. Надеюсь, письмо дойдет по назначению.
– Письмо будет отправлено.
Затем я встал, чтоб откланяться. Луинаиб просит посидеть. «Разве вам скучно со мной?» – сказал он. Я принял эти слова за насмешку и заметил, что в моем положении стыдно ему надо мной смеяться. Луинаиб сконфузился, стал оправдываться, что слова его я не так понял; он полагал, что мне лучше сидеть здесь, на людях, чем одному в своей квартире, что он сегодня же пошлет нарочного в Кабул и что если я имею написать что-нибудь нашему посланнику, то письмо мое с этим же нарочным будет отправлено. Спросил, где служу, в каких был походах и за что получил ордена и медали. ‹…›
Придя домой, я написал письмо генералу Разгонову, в Кабул, прося его выхлопотать как можно скорее разрешение Шир-Али-хана на пропуск меня в Герат. Передав письмо Яр-Магомету для отсылки к луинаибу, я созвал своих людей и передал им свой разговор с Хош-Диль-ханом. Конюх Ибрагим предложил свои услуги доставить письмо в Самарканд, но я сказал ему на это: если бежать, так бежать всем, ибо бегство одного ухудшит положение нас, остающихся на месте; пока подождем, посмотрим, привезут ли мое письмо к генералу Кауфману.
На другой день, 9 октября, Магомет-Мусин-хан пришел рано утром и от имени луинаиба попросил мой мундир, покрой которого понравился Хош-Диль-хану и он выразил желание сшить себе такой же[10]. Мундир был отдан и на следующий день возвращен.
9-го и 10 октября я писал донесение генералу Кауфману. 11-го утром, по обыкновению, пришел Магомет-Мусин-хан. Я подаю ему письмо и прошу отправить его в Самарканд. Он не принимает. Почему? Потому что луинаиб не может посылать мои письма с особым курьером; придется ждать, когда будет получена почта из Кабула, тогда и мое письмо отправят. Это меня взорвало. Я окончательно стал убеждаться, что я пленник, что мне отказывают в возможности дать знать о себе в Самарканд. В этом убеждении меня утверждало еще то обстоятельство, что после аудиенции 8 октября караул при моей квартире был усилен пятью человеками; что в ночь с 8-го на 9-е на дворе у моих комнат появился часовой; что в ночь с 9-го на 10-е, кроме этого часового, был поставлен новый пост и что Яр-Магомет стал спать в моей комнате у дверей. Независимо этого, чтобы сделать меня совершенно беззащитным, Магомет-Мусин-хан накануне переманивал моего переводчика Мустафу на афганскую службу, предлагая ему большое жалованье и почетную службу во дворце эмира Шир-Али-хана. Я дал волю своему гневу: упрекал афганцев во лжи, недобросовестности, измене; я найду дорогу к Шир-Али-хану – наверно он не одобрит принятых Хош-Диль-ханом против меня мер. Наконец, я сказал Магомет-Мусин-хану, что не желаю его больше видеть у себя. Покорно, не говоря ни слова, он встал и вышел из комнаты. После этой сцены он заболел и больше не показывался.
Я опять созвал своих людей, очертил им то положение, в котором мы находимся, и спросил их мнение. Все отвечали, что готовы идти со мною, куда бы я ни приказал. На общем совете решили: ждать ответа из Кабула самый большой срок, т. е. четырнадцать дней, считая с 8 октября, дня отправления чапара к эмиру; если к 22 октября ответа не последует, то это значит, что нас держат в плену и в ночь на 23-е число мы должны выйти из Мазар-и-Шерифа, направляясь к бухарской переправе Каркин, запастись огнестрельным оружием, а если его добыть нельзя, то холодным.
Холодное оружие (два афганских ножа) было добыто чрез кузнеца-узбека, призванного мною для ковки лошадей; огнестрельное же оружие он не соглашался принести ни за какие деньги. ‹…›
Мы стали изучать топографию окружающей местности. Арык, протекавший чрез мой двор, выходил из соседнего двора, отделенного высокою, сажени в три, стеною; для прохода арыка в этой стене было сделано отверстие, достаточное вполне, чтобы пролезть человеку. На соседнем дворе жило семейство, состоящее из мужчины, женщины и двух детей. Соседний двор выходил на улицу и был обнесен со стороны ее стенкою в сажень высоты. Часовых, выставляемых на ночь у моей квартиры, можно было обойти, пройдя насквозь все строения, до стены, у которой было отверстие. Больше всего нас смущал Яр-Магомет, спавший у двери в моей комнате. Выбравшись из города, мы должны были иметь направление на северо-запад; первый день скрываться в песчаных барханах; ночью идти; если бы удалось набрести на туркменское кочевье, то украсть лошадей и затем скакать, сколько вынесут кони.
Утром, 13 октября, Яр-Магомет с сияющим лицом сообщил мне, что вчера вечером прибыл чапар из Кабула и что сегодня отправляется почта в Бухару; следовательно, может быть отправлено и мое письмо в Самарканд, на имя генерала Кауфмана. Хотя письмо я отдал, но не надеялся, чтобы оно дошло по назначению; я полагал, что это все отвод глаз.
15 октября, вечером, луинаиб пригласил меня к себе. ‹…› При моем приближении луинаиб встал и приветствовал меня пожатием руки. Он слышал, что я скучаю, и потому пригласил меня, чтобы хотя сколько-нибудь развлечь. Не желаю ли я послушать афганской музыки? ‹…› Первую пьесу, которую сыграли музыканты, луинаиб назвал селямом, т. е. приветствием в честь меня. Я поблагодарил. Затем они играли последовательно тихий, обыкновенный и скорый марши, во время которых, по просьбе моей, рота маршировала. Затем луинаиб сообщил мне, что музыканты больше ничего не знают, что музыка сформирована недавно и что музыканты учатся по нотам. Играли согласно, и фальши не было слышно. ‹…› По поводу предстоящего столкновения с англичанами луинаиб заметил, что афганцы одни справятся с ними и возвратят себе не только Пешавер, но и Кашмир. На вопрос «Примет ли Шир-Али-хан в Кабул английское посольство?» луинаиб отвечал: «Нет, ни за что, никогда!»