— Бес! — убежденно сказал шлемоносец, завладевший седыми буклями современника Ломоносова. — Али бо упырь.
— Я дворянин! — раздраженно выкрикнул Овцын и топнул красным каблуком. — Сами вы упыри, представить бы вас в тайную канцелярию, живо дознались бы, кто вы есть.
Получив увесистую затрещину, коллежский секретарь полетел на землю рядом с Ильиным.
— Руце подъемли! — рявкнул дружинник и, когда Овцын неохотно воздел длани, принялся вязать его.
— Зря вы с ними спорите, — сказал филолог, подвигаясь к щеголю. Плетью обуха не перешибешь.
Овцын с унылой миной трогал связанными руками короткие белокурые волосы на темени.
— Да вы не расстраивайтесь. Вам так еще больше идет… И в дорожных условиях удобнее.
— Я за букли сии три целковых отдал! — взорвался коллежский секретарь. — От петербургского фризера выписывал, лавандой да розовой водой спрыскивал, пудрил ежедень… А этот варвар их смял и за пазуху себе засунул — провоняют теперь мужичьим потом, поди надень в присутствие!
Старообрядца после некоторого размышления тоже связали, а княжну оставили в покое — видно, даже грубому вояке показалось неловко налагать узы на ее хрупкие руки. Анна Аполлоновна присела рядом с группой пленников на поваленном стволе, подобрав подол юбки. Лаковые ботинки с высокой шнуровкой приковали взгляд Ивашки, он несколько раз восторженно прицокнул языком.
— Ты чего, ботинок не видывал? — свысока осведомился Овцын.
— Таких не доводилось, — признался Иван. — А я ведь сам сапожному рукомеслу в скиту обучился, для братии обутку тачал.
— Отчего же вы, Иван Анисимович, в лаптях? — спросил Ильин. — Ведь путь-то неближний прошли…
— А вот так оно, барин, и ведется: портной без порток, сапожник без сапог.
— Не называйте меня барином, — попросил филолог.
— Как же это ты, не по-господски… — растерялся Ивашка. — Меня вон отчеством взвеличал…
— Подыма-айтеся! — протяжно прокричал один из дружинников, подходя к пленным.
Ткнул ножнами меча сначала Овцына, потом Ильина и распорядился:
— В челе гряди, упырь, а ты, бесово семя, вслед… Чермный цвет зрак радует.
«Ну и угораздило же меня красную майку натянуть, нет чтобы курточку поддеть», — подосадовал на себя филолог и с состраданием взглянул на коллежского секретаря, который заботливо расправлял кружевное жабо: в таком наряде ему долго еще придется служить объектом придирок и насмешек.
Колонна пленников все время увеличивалась — дружинники пригоняли новые группы людей, по-видимому, беглецов из городища. В одной из них Ильин увидел Святовида. Старец на голову возвышался над другими, отрешенный взгляд его, устремленный вдаль, как бы говорил, что ему нет дела до суеты мира.
Конные и пешие воины подгоняли связанных между собой людей остриями пик, оглушительно щелкали над головами плетьми. Только женщинам и детям, свободно шедшим следом за колонной, оказывалось явное снисхождение — то ли они не представляли ценности в глазах дружинников, то ли здесь действовал своего рода кодекс цивилизованности. Когда Ильин оглядывался, он сразу отыскивал глазами белую шляпку княжны, резко выделявшуюся среди разноцветных повязок и кокошников.
Говорили в толпе мало, но и то, что удалось услышать филологу, позволило составить представление о происходящем. Люди князя Ярослава Владимировича громили скрытые в лесах очаги язычества. Теперь всех захваченных последователей древней славянской религии гнали в ближайший погост, чтобы подвергнуть насильственному крещению. Волхвов во главе со Святовидом ждала мучительная казнь на торгу в Новгороде.
Ильин быстро понял, в какую эпоху он угодил. Если идет борьба с язычеством, значит, от момента крещения Киева в девятьсот восемьдесят восьмом году прошло относительно немного времени. А поскольку в Новгороде княжит Ярослав, сын Владимира, это где-то десятые годы одиннадцатого века. Он хорошо помнил дату смерти Владимира Святославича — 1015 год. Как раз обстоятельствам жизни этого государственного мужа Киевской Руси и его дяди Добрыни был посвящен значительный раздел диссертации Ильина о былине «Добрыня и Змей».
Решив проверить свою догадку, филолог обратился к ближайшему всаднику:
— Какой нынче год по христианскому счету?.. Не разумеешь? Какое лето от начала мира?..
Дружинник нехотя ответил:
— Шесть тысящ пятьсот двадесять второе…
— Следовательно, тысяча четырнадцатый, — привычно прикинул Ильин. Так-так-так…
Он принялся считать, кратно ли какой-то цифре число лет, разделяющих эту эпоху и его время. Через минуту удовлетворенно присвистнул: выходило пятьдесят семь помноженное на семнадцать.
Сообщив о своем открытии Овцыну, Ильин в нескольких словах постарался обрисовать ему характерные черты исторического периода, куда их забросила судьба.
— Владимир Святославич или, как именовали его иные летописцы, Владимир Святой, умрет пятнадцатого июня следующего года. Мы попали в самое интересное время. Скоро развернется борьба за киевский великокняжеский стол, на который претендуют сыновья Владимира. Здешний новгородский князь Ярослав, один из многочисленных отпрысков Владимира, именно в нынешнем году отказался платить отцу ежегодную дань.
— Однако! — многозначительно промолвил Овцын. — Молодец-то, видно, зубастый.
— Еще какой, — кивнул Ильин. — Он тут таких дел наваляет!
— Вы мне, милостивый государь, все по порядку изложите, — попросил коллежский секретарь. — Я, признаться, гистории не учен.
— Да и откуда вам знать ее, — сочувственно сказал Ильин. — В ваши времена почти вся наука в руках иноземцев была, «История» Татищева неизданной лежала в архивах академии… Только во времена Пушкина русское общество о своем прошлом более или менее хорошо узнало.
— А, это тот пиит, что с сапогами равнялся?
— Да что вы в самом деле, это один литературный ухарь пользу Пушкина ставил ниже пользы сапог…
Ильин невольно улыбнулся, представив себе, какая каша должна быть в голове Овцына, наслушавшегося и о космосе, и о теории относительности, и о неведомых писателях, а теперь еще к древней истории приобщившегося.
Ивашка, шагавший рядом, внезапно нарушил молчание:
— Так мы, чай, самого равноапостольного князя Володимира увидим, благодати сподобимся. Слава тебе, боже, ибо твое есть царствие и сила и слава во веки…
Филолог с удивлением отметил, что старообрядец потихоньку сжился с мыслью о путешествии во времени. Выходит, разговоры, слышанные им в подземелье, не прошли для него даром, он не только молился, но кое-что на ус мотал.
