— Я хочу пейзаж маслом с витрины.
— Разумеется, сэр, — угодливо поклонился человечек. Еще мгновение, и картина легла перед Эдмондом. — Премиленькая маленькая картинка, не правда ли, сэр?
— Нет, — сказал Эдмонд, беря ее в руки.
Конечно, это была не миленькая картинка. Потому что в ней жило ощущение ужаса — ужаса существа, перед которым на мгновение открылась картина безумного, перевернутого мира, открылась и, приведя в трепет, запечатлелась навсегда. Эдмонд прочел удивительно четкую подпись — Сара Маддокс.
— Кто написал это?
— Мне трудно сказать, сэр. Когда им становится плохо, они приходят и продают. И не было случая, чтобы они приходили дважды. Помню, это была какая-то худосочная девица, но они сейчас все на один лад — худосочные. — От напряженного желания вспомнить человечек хмурил брови. — Хотя, подождите. Кажется, я выписывал ей чек, а на корешках иногда записываю адрес — на случай, если работу купят сразу.
Он покопался в бумажках и огорченно закачал головой.
— Нет, я заплатил ей наличными. Не думал, что кому-то картинка понравится.
— Сколько она стоит?
Продавец оценивающе взглянул на Эдмонда.
— Восемь долларов, сэр.
Эдмонд заплатил и ушел, унося в руках картину, завернутую в обрывок плотной коричневой бумаги. Он продолжал бесцельно бродить по улицам, его удивляло, что в этом море людей человек как личность остается для него недосягаемым. Как познакомиться? Он уже было решил подойти к первому встречному, но тут же отверг родившийся план, ибо очень живо представил, какова будет реакция. Он пошел в обратном направлении, в сторону вздыбленных башен небоскребов сердца города. Книжный магазин. Он вошел, быстрым взглядом окинул знакомые полки, кивнул назвавшему его по имени клерку. Эдмонд уже заходил сюда прежде и покупал здесь книги.
В глубине зала знакомый длинный стол с беспорядочной грудой потрепанных фолиантов. Он протянул руку и наугад взял первый попавшийся толстый, размером с настольный словарь том. “Откровения Апокалипсиса” Сведенборга. Он листал пожелтевшие страницы, с привычной быстротой поглощая целые абзацы, впитывая смысл целых предложений с той же легкостью, с какой остальные люди — отдельные слова. Ему был интересен сложный, затейливый ход авторской мысли. “Его называли мистиком, — думал Эдмонд. — Мистик… самый неудачный из всех возможных эпитетов. Этот человек — не мистик, а растративший свой талант на бесплодные мечты ученый. Его разум — это резец скульптора, из легкого облака пытающегося извлечь законченный образ”. И он, без сожаления отправив фолиант на прежнее место, шагнул к прилавку.
— Какая книга, — обратился он к застывшему во внимании клерку, — теперь считается наиболее популярной?
Клерк улыбнулся и выложил перед нашим героем стопку дешевеньких книжонок. Эдмонд узнал их по многочисленным рецензиям в газетах, где с пестрых обложек на него глядели автобиографии того, кто некогда занимался малыми формами архитектуры.
— Не думаю, что это заинтересует вас, мистер Холл, — осторожно произнес клерк, вспоминая предыдущие приобретения Эдмонда. — Считается, что они… юмористические.
— Тем не менее одну я возьму.
Он взял в руки тощенький томик, присел на стоящий у прилавка стул и через полчаса перевернул последнюю страницу.
“Если не брать в расчет иронию, у меня напрочь отсутствует всякое чувство юмора, — думал он. — И если я не пойму, что это такое, мотивы человеческих поступков окажутся для меня непостижимыми. Я думаю, что юмор по сути есть выражение радости при виде чужого несчастья; люди органически ненавидят друг друга и объединяются в племена и нации лишь оттого, что гораздо сильнее ненавидят и боятся грозной природы и чужаков-иноземцев, чем своих ближних”.
Он опустил книгу в карман пальто, подобрал пакет с картиной и снова отправился в путь. Робкое осеннее солнце скрылось за крышами домов, и в воздухе улиц воцарилась сырая прохлада. Повесив трость на руку, он пошел в сторону озера, добрался до берега и двинулся на север — медленно, лениво, бесцельно. Снова знакомое чувство бесплодности собственных усилий овладело им — овладело настолько сильно, что не хотелось даже думать. И показалось ему, что никогда не перекинет он моста через пропасть между собой и человечеством; что он — изгой и навеки обречен оставаться таковым. Найти родственную душу, друга — есть немыслимый подвиг, и в кругу миллионов он обречен на одиночество. Он смотрел, как, тесня и обгоняя друг друга, несутся мимо пестрым нескончаемым потоком машины, и шел, и шел, и был одинок.
Позади остался мост и серые волны, глухо накатывающиеся на берег. Он увидел скамейки и, чувствуя легкую усталость от проведенного на ногах дня, побрел в их сторону. Сел, положил рядом трость, закурил сигарету и смотрел на игру света и тени меж гребней волн. Унылое одиночество.
Чья-то неясная фигура проплыла мимо, вернулась и примостилась на соседней скамейке. Он продолжал курить, храня мрачное молчание. Сосед неожиданно встрепенулся и пересел на его скамейку; теперь он понял, что это женщина, но продолжал безучастно разглядывать волны.
— Паршивое настроение, да?
Он повернулся. Существо без возраста, белая маска пудры на лице, заметные даже в сгущающихся сумерках красные пятна румян на щеках — порождение современного города.
— Да, — ответил он.
— А может, я тебя развеселю?
— Посиди со мной немного. Я бы хотел поговорить с тобой.
— Боже, только никаких проповедей, мистер! Я их уже наслышалась на своем веку!
— Нет, никаких проповедей. Просто хочу поговорить.
— Пожалуйста, я вся здесь.
Эдмонд достал из кармана купленную книгу.
— Ты читала это?
Она слегка придвинулась, взглянула на название и улыбнулась.
— Ага, а я — то решила, что ты какой-нибудь проповедник. Не-а, не читала. Ко мне ходил один постоянно, вот он рассказывал. Смешно.
— Это действительно смешно?
— Ага, особенно там, где этот втрескался. — Женщина рассмеялась. — Девочки, когда слушали, так чуть не поумирали со смеху.
Эдмонд протянул ей книгу.
— Ты можешь взять это себе.
— Спасибо, — сказала женщина и пододвинулась еще ближе.
— Скажи, мы пойдем куда-нибудь?
— Я хочу немного поговорить с тобой.
— Говори, но мне ведь жить на что-то нужно.
— Да, — согласился Эдмонд, — это правда, но не вся.
— Разговорами сыт не будешь, а мне нужно жить.
— Зачем?
— Зачем? Ты что такое говоришь? Всем нужно жить, разве не так?
— Кажется, люди в это действительно верят.
