«Пугаев! – крикнули из темноты. – Отпусти лейтенанта!»
Считали, наверное, что взял татарин лейтенанта Рахимова заложником.
Добавили: «И сам выходи!» Но Гусев отвечать не стал. Смотрел, как последние угольки нежно затягивало пеплом. Почти уже не светился разворошенный костерок, а мороз начинал прижимать. Настоящий – электрический, кусающийся. Майор Кутепов не торопился, знал: без огня беглецы на снегу протянут ну пару часов, не больше. А зажгут огонь – высветятся. Тишина так и каменела, так и наливалась предутренним морозом. Нигде ни шепотка, ни вскрика, Марс низкий, красный, ледяной. Ух, далеко, сплюнул Гусев. Не дотянешься. Ни до Марса, ни до Питера не дотянешься. Земной шар так и летит сквозь электрические поля. Правда, потом как-то вдруг потускнело в небе. Может, замкнуло где-то или само по себе скачалось электричество в океан без всяких проводов, кто знает. Чуть светились примятые небесные складки, зеленовато вспыхивали редкие снежинки. И глядя на кровавый блеск Марса, Гусев вспомнил, как с Машей… с женой… в необыкновенные далекие времена… как жили они вдвоем в большой комнате огромного, заброшенного дома… Дожди и непогода сильно попортили внутренность, но на резном золотом потолке среди облаков все еще летела пышная женщина с улыбкой во все лицо, а вокруг нее, как птенцы, – крылатые младенцы. «Видишь, Маша, – с любовью говорил Гусев, показывая на потолок, – женщина-то какая веселая, в теле, и детей шесть душ, вот это – баба!» Еще там над золоченой, с львиными лапами, кроватью висел портрет старика в пудреном парике, с поджатым ртом, со звездой на кафтане. Ну прям генерал Топтыгин! И доносился издали перезвон часов…
«Кричи, Гусев! Замерзнем!»
4.
Снег струился теперь мелко, беззвучно, безостановочно – сухой, порхлый, будто вываливался прямо из воздуха. Не сахар и не мука, скорее, цементная пыль – тяжелый, без всякой красоты снег. И Гусев так же подумал: замерзнем… Скашивал потемневшие глаза на девчонку: ну, что твой комар… Даже на этапах ее не трогали, – чего трогать рыбью кость на засохшей сковороде?.. А этот карла, косился Гусев на лейтенанта Рахимова, нас в будущее зовет. Сколько можно? Что в будущем, что на Марсе – холодно, выстрелы и шишечки на лиственницах такие черные, что даже в потемках угадываются.
«Замерзнем», – сказал уверенно. И вдруг вспомнил, какое веселое было на Марсе солнце. Там весело покалывало виски, дышалось легко. Прищурился, прикинул, поглядывая на низкую кровавую звезду: вон как далеко побывал, никто не верит. Прикидывал про себя: вот сдам гражданина уполномоченного майору. Они там, в органах, все одинаковые, ни одного не жалко. Укажу, где взрывчатка спрятана. Общества для переброски боевого отряда на планету Марс в целях спасения остатков его трудящегося населения больше нет, какой смысл держать взрывчатку? Выйду, подняв руки, скажу: «Ладно. Берите меня. Всё знаю». Повезут в Ленинград, снова увижу развод мостов. В Смольном одобрят: «Вот вам и товарищ Гусев! Сам разоружился перед партией!» И так решат: «Вот тебе, товарищ Гусев, двести шашек, строй новый корабль, присоединяй Марс к советским республикам!» Это не кусок Польши оттяпать, – такое большое дело ответственные товарищи поддержат.
Лейтенант тоже прикидывал.
Полгода как на Колыме, отстал от живой жизни.
Не знал, например, того, что товарищ нарком Ежов недавно похоронил жену.
Правда, это не главное. Жена, бог с ней, она путалась со многими, даже с контрой, так что и не выдержала, покончила с собой. Засмолить ее в бочку да в море. Но смертью своей Евгения Соломоновна как бы помогала товарищу наркому. Арестованный все вины теперь смело мог валить на покойницу. Известно, у чекиста два пути – на выдвижение или в тюрьму. Вот и ходил теперь по камере Николай Иванович в Особой Сухановской тюрьме, просчитывал про себя, почему это тянет, почему еще не вернулся с Колымы верный лейтенант Стахан Рахимов? Топал по камере каменными сапогами, верил: вернется! Обязательно вернется! Опасность же вокруг! Кольцо вокруг страны сжимается, товарищ Сталин! Испанские республиканцы оставили Барселону, а фашисты вошли в Чехословакию. Смотрите, товарищ Сталин, смотрите на карту! Японцы точат на нас клыки, как крысы на краю унитаза. Словакия и Подкарпатская Русь провозгласили независимость. Все готовы перед фашистами лечь кверху лапками. «Рабы не мы». А кто рабы? Мы не рабы, рабы немы! Смотри-ка, доходить начало. А то только в одном мелком чешском городке Мисртеке молодой капитан Павлик (рост бы его узнать) решился встретить огнем фашистов. А фалангисты Франко вошли в Мадрид. Нельзя ждать, никак нельзя! Мы не рабы. Мы большевики, мы не сдаем своих крепостей. Историю делают не з/к, прячущиеся по инвалидным командировкам, а мы – чекисты, элита нации, многажды проверенные, мытые всеми щелоками. Мы историю делаем, товарищ Сталин! Вот вернется верный лейтенант органов Стахан Рахимов, определим новый план действий. «Стаканчики граненые». Немыслимой силы взрывчатку получим в руки. Каналы – это потом, дворцы – это потом! Сперва осмысленно и направленно выжжем внешних врагов, потом пересажаем внутреннюю контру и только тогда в чистой незанавраженной стране вернемся к строительству чудесных каналов и величественного Дворца Советов, зальем в бетонный фундамент кости всех самых злобных отщепенцев. Чтобы крепче стоял дворец! Скоро лейтенант Рахимов вернется. Он обязательно вернется, товарищ Сталин! Не смотрите, что кулачки у нас маленькие…
«Гусев, гад! – выдохнул лейтенант. – Кричи же! Замерзнем!»
И подумал: да что за черт? Неужели мы только и умеем, что делать историю?
Дмитрий Тихонов
Ночь в кругу семьи
Рассказ
Никодим уже начал всерьез подозревать, что пару минут назад выбрал не тот поворот, когда впереди наконец показались наполненные желтым теплом прямоугольники окон. Свет фар мазнул по зарослям крапивы, выхватил из мрака покосившийся забор, уперся в припаркованные у самого крыльца машины братьев. Никодим, как и следовало ожидать, приехал последним. Он заглушил двигатель и вышел из машины, поднялся по скрипучим ступенькам, опираясь рукой о стену. Застыл перед дверью, такой же древней и изношенной, как и весь дом, не в силах заставить себя постучать. Они наверняка слышали, как он подъезжал, знали, что он уже здесь, и не было никакого смысла торчать на крыльце, чувствуя длинные, холодные пальцы ночи за воротником. Но решиться на этот последний шаг оказалось трудно – внутри, в уютных комнатах, кисло пахнущих старыми коврами, его не ждало ничего хорошего.
Позади раздался шорох. Никодим вздрогнул и обернулся, хотя прекрасно понимал, что для серьезных опасений время еще не пришло. Несколько мгновений вглядывался он в сплошную черноту за стволами яблонь, полукругом стоявших вокруг крыльца, потом вздохнул и, вновь повернувшись к двери, несколько раз ударил костяшками пальцев в посеревшую от времени доску.
