Все это очень пришлось по душе Борису Борисовичу: и заманчивая возможность держать концентрированную мудрость у изголовья, не рыскать по библиотечным полкам, и строки–афоризмы, о которых стоило размышлять часами, и этакая патриархальная идея о том, что все мудрые мысли были уже высказаны где‑то, когда‑то…
— У Бхактиведанты сказано, — слышали мы частенько.
А Гелий поддразнивал:
— У Бхактиведанты сказано, что невидимые голоса не будут вам петь из Большого театра, потому что духи батареи садятся в вашем волшебном транзисторе.
— Не смейтесь, Гелий Николаевич, — добродушно улыбался хозяин. — Конечно, кое–какие технические побрякушки появились в мире, но человек‑то остался со всей своей любовью и ненавистью, юностью, старостью, мудростью и глупостью.
Но как ни странно, ББ не был затворником. Неподвижность сочеталась в нем с общительностью. Люди любили его, люди тянулись к нему. У него был редкостный дар сопереживания, этакого бездеятельного сочувствия. Но оказывается, людям нужна не только помощь. Хочется выговориться, и не всегда найдешь терпеливого слушателя. Я читал, что за рубежом уже появились профессионалы–выслушиватели. Можно позвонить им по телефону и по таксе изливать душу пятнадцать минут или полчаса. Борис Борисович выполнял эту работу на общественных началах, добровольно и бесплатно. По его собственным подсчетам, в среднем у него бывало пять–шесть гостей в будние дни, в выходные — до двенадцати. Прибавьте еще три–четыре письма ежедневно. Началось с местных учителей — с преподавателей языка и истории. Учителя начали присылать трудных учеников — подтянуть к экзамену, с учениками приходили мамы, делились своими семейными волнениями, рассказывали о проказах сыновей, о романах дочерей, о пьющих мужьях, болеющих стариках. А летом прибавлялась еще одна категория: курортники — народ незанятой, свободно располагающий временем и склонный почесать язык. И все из разных концов страны, и у каждого своя профессия. Живая библиотека! И всех — от пяти до двенадцати человек ежедневно — Борис Борисович выслушивал внимательно и с интересом. Он искренне интересовался людьми. Говорил, что люди оригинальнее книг. Твердил, что в книгах много воды, пересказов и заимствований.
— Притом же, — говорил ББ, — человек выговаривается за полчаса. Книгу за полчаса не прочтешь, когда еще доберешься до сути. И живого человека можно расспросить, не понял — задаешь вопрос. Автора же не переспросишь, самые знаменитые померли, ныне живущие далеко. Принимай, каков есть, толкуй вкривь и вкось.
Так рассуждал Борис Борисович. Я к его мнению не присоединяюсь.
Не знаю, по какому поводу попал к нему Гелий, но попавши один раз, зачастил. Прибегал, выкладывал свои стратегические планы атак на косную науку и косную природу. И Борис Борисович ничего не говорил ему, не лез со своими советами и мнениями, но Гелий уходил довольный. Я тоже уходил от него довольный. ББ помогал, выслушивая. Ведь когда думаешь про себя, инстинктивно обходишь непонятное. Мысль струится по проторенным путям, словно ручеек по руслу, камни преткновения игнорирует. Но говоря вслух, ты обязан сказать обо всем. Сам видишь, где запнулся. Если умолчал, запоминаешь, о чем умалчивал.
Гелий привел меня к Борису Борисовичу, а я, в свою очередь, привел при случае Эру. Привел, чтобы показать ей эту феодосийскую достопримечательность, открытую мною лично. Все мы водим любимых девушек на живописные поляны, и на выставки, и на концерты, к древним церквам и новейшим башням, приводим с наивно–хвастливым ощущением: вот что я открыл для тебя, вот какую красоту дарю тебе, вот какие умные знакомые у меня. И на меня ложится отсвет.
Но Эра и ББ не понравились друг другу.
— Какой же это мужчина? — сказала Эра мне. — Лежит и лежит.
— Какая же это женщина? — сказал Борис Борисович. — Молчит и молчит. Скромна? Не похоже.
Я произнес речь о том, что ей не нужно говорить. Она совершенство, сознающее свое совершенство. Ей не нужно многословие, пустое сотрясение воздуха. Она украшает мир присутствием, она монументальна, как античная скульптура. Если бы Афродита Кнос–ская заговорила, она бы только испортила впечатление.
— Жаль, — сказал Борис Борисович. — То есть мне вас жалко. Видимо, вас задело всерьез, а она не захочет пойти замуж. Впрочем, это и к лучшему. От равнодушной жены больше горя, чем от равнодушной знакомой. Увы, он был прав. В сущности, я мог бы и не упоминать об Эре в этом рассказе. Но хочется вспоминать, перебирая детальки. Какое‑то болезненное наслаждение, словно ноющий зуб трогаешь. И больно, и удержаться не можешь. Но вернемся к нашим дельфинам.
— А зачем вам беседы с дельфинами? — спросил Борис Борисович прежде всего.
Я даже возмутился в душе: “Какой нелепый вопрос?” В самом деле, спросите портниху, зачем нужно следить за модой? Да в этом весь смысл ее деятельности. Как уследить? Как угнаться? Вот к чему направлены все ее помыслы. Сомневаться в моде — это же оскорбление всему портновскому цеху.
Как понять дельфинов? Вот что меня волновало.
Гелий нашелся раньше меня.
— А зачем вы с людьми разговариваете? — возразил он запальчиво. — От каждого узнаете что‑то о жизни. Больше чем из книг узнаете А тут даже не другой народ, не другая раса, тут порода другая, полнейшее инакомыслие. Полезно всякое знание, а тут иная точка зрения на мир.
— Всякое знание полезно? — переспросил Борис Борисович. — А вот Бхактиведанта пишет, что лишнее знание как лишний сундук с утварью. Бедняк вскинул котомку на плечо и пошел, а богатый возится с сундуками, ворочает их, не сходя с места.
— Двоечникам не скажите, вот обрадуются, — проворчал Гелий.
Но тут и я собрался с мыслями.
— Между людьми и животными непроходимая пропасть, — сказал я, — и некоторым нравится подчеркивать непроходимость. Науки тут половина, а половина от эмоций, и не лучших эмоций. И самоутверждение тут, и самооправдание. Хоть ты и подлец, а неизмеримо выше животного, хоть ты и скотина, а выше скотины, имеешь право с собакой обращаться, как с собакой. Я думаю, беседа с дельфинами немножко заполнит эту пропасть, и люди научатся с уважением относиться к младшим братьям… к ровесникам заодно.
— Научатся? — переспросил Борис Борисович. — Допустим. Скорее придумают другое оправдание.
Но все же вынул руки из‑под головы и повернулся на бок.
— Значит, вас интересует составление словарика, — продолжал он. — Вернее, система знаков для словарика. Могу сообщить вам, что человечество столкнулось с подобной проблемой тысяч шесть лет назад, когда переходило от рисунка к письму. Предмет можно нарисовать, но как нарисовать действие или общее понятие? Вот в китайской грамоте, например, соединяют несколько знаков Иероглиф “человек” плюс иероглиф “дерево” означает “отдыхать”. Для обобщений есть ключевые знаки. “Женщина” плюс “работа” — “работница”, “женщина” плюс “ребенок” — “девочка, дочка”, а “женщина” плюс “лошадь” — “мать”. Очевидно, древние китайцы не очень заботились об охране материнства, мать считали вьючной женщиной. А вот “мужчина” плюс “работа” — “время…” и свободное время почему‑то. Возможно, ваше затруднение можно разрешить ключевыми словами. Ключ — “рыба”, второй знак — “порода”, третий — “величина”. Давайте посидим, подумаем. Я и без вас подумал бы, но я плохо знаю дельфиний быт.
