Они врезались друг в друга с такой силой, что грохот прокатился по тоннелю как предвестник обвала. Два огромных тела сшиблись и в какой-то момент стали единым целым. Гнилец сориентировался быстрее, чем рассчитывал Маан. Он и верно был молод и очень резв. Инстинкты хищника управляли им, безошибочные и точные, как посылаемые компьютерной программой импульсы. Вместо того чтобы попытаться оторваться от Маана, вернувшись к удобной ему дистанции боя, Гнилец поступил совсем иначе. Он приник к Маану своим длинным как у червя телом, из которого топорщились десятки постоянно двигающихся хлыстов, и вдруг сжал его в сильнейших объятьях, переплетя своими гибкими щупальцами. Он был вовсе не слаб и мягок, тело под чешуей казалось очень плотным, как одна сплошная окаменевшая от напряжения мышца. И сила его конечностей оказалась такова, что Маан явственно услышал хруст собственного тела, сдавленного в ужасных кольцах.
Он недооценил своего противника. Позволил себе самонадеянность. И будет за это наказан.
Маану не требовался воздух, но Гнилец и не пытался задушить его. Он обладал достаточной силой чтобы раздавить его, как попавшее под гидравлический пресс насекомое. Тонкие хлысты были наделены удивительной силой, которая не вязалась с их обманчивой легкостью и гибкостью. Наверно, этот Гнилец мог бы раздавить автомобиль как гнилое яйцо, превратить его за несколько секунд в бесформенный ком металла. Тело Маана, должно быть, обладало не меньшей прочностью, но эта прочность тоже имела свой предел и теперь, с ужасом ощущая, как стальные обручи медленно сжимают внутренности, Маан подумал о том, что предел этот, оказывается, совсем рядом…
Они были прижаты друг к другу, голова Гнильца находилась в каком-нибудь полуметре от его собственной. Когда-то она была человеческой, но, видимо, давно утратила сходство с ней, сохранив только рудименты кадыка и ноздрей. Это была треугольная голова богомола или еще какого-нибудь экзотического насекомого, узкая, вытянутая, созданная для скорости и стремительности. Глаза — два полупрозрачных желтых пузыря, лишенные зрачков. Они слепо смотрели на Маана, и в их отражении Маан различал исполосованное кровоточащими нитями порезов собственное лицо. Вместо рта у Гнильца был короткий мягкий отросток, подрагивающий где-то под подбородком.
«Он даже не может питаться мясом, — осенило Маана, когда он глядел на него, — У него совершенно другая система пищеварения. Значит, и тех людей он убил не из-за голода. Определенно, голод тут не при чем…».
Потом мысли пропали из его сдавленной литыми обручами боли головы. Гнилец продолжал сжимать его своими многочисленными хлыстами, и напрасно Маан пытался молотить лапами, стараясь достать его, слишком коротка была дистанция. Он проигрывал и здесь — его тело было слишком неповоротливо для такого противостояния. Маан пытался достать зубами его голову, но и это было бесполезно — его шея была слишком коротка, а Гнилец, обладавший невероятно быстрой реакцией, успевал прижаться к нему, уходя от выпада. Изловчившись, Маан мощным ударом лапы смял несколько его хлыстов, заставив их беспомощно болтаться, как сломанные антенны, но это не особо помогло — даже потеряв несколько конечностей Гнилец продолжал сдавливать его в своих смертельных объятьях.
Маан почувствовал себя жуком, оказавшимся под колесом автомобиля. Невероятная тяжесть навалилась на него, угрожая расплющить, превратить в мокрое желтое пятно. И он был беспомощен, сознавая это. Его сила была бесполезна, а запас выносливости стремительно истощался. Вскоре он превратится в безвольную тряпку, полностью утратив способность сопротивляться, и тогда Гнилец размажет его в кашу.
Побеждает сильнейший. Он знал это, когда ввязался в этот безнадежный бой. Он получил то, что заслуживал. А ведь в схватку его бросило неистребимое человеческое начало со свойственной ему безумной самонадеянностью. Часть Гнильца, распоряжавшаяся его разумом, с самого начала твердила ему о тщетности этой попытки, пыталась увести его от опасности. Но он не слушал ее, предпочитая доверять столько раз подводившему его слабому и беспечному человеческому мозгу. Мысль об этом была невыносима.
Мир вокруг стал сереть, обрастая вибрирующими фиолетовыми пятнами. Маан понимал, что это значит — тело сдает свои последние рубежи обороны. Есть предел, за которым сопротивление невозможно, и сейчас он пересек эту черту. За ней — смерть. Ровная серая гладь полного небытия. Окончание всего. Тело сдавалось, да и не существовало уже этого тела как единого механизма, оставалась лишь совокупность истекающих кровью органов, держащихся вместе.
Дальнейшая борьба была не только бесполезна, но и невозможна. Маан ощущал себя комом агонизирующей плоти в чужой хватке, и даже сопротивлением это назвать было нельзя — сопротивлялась лишь его твердая оболочка, уже готовая развалиться как орех в щипцах. Безошибочный инстинкт говорил ему, что это конец. Хватит мучить тело — оно служило, пока могло, и делало это безукоризненно. И нет в этом его вины. Просто в этой схватке он был слабее. Закон природы, против которого нельзя бунтовать. Но что-то заставляло Маана рвать свое тело в клочья, продолжая эту бесполезную пытку. И он понимал, что именно. Опять проклятая человеческая самонадеянность, деятельное безумие, которое на протяжении тысячелетий швыряло человека в самые безрассудные, опасные и безнадежные авантюры.
Извечное человеческое проклятье. Теперь оно не дает ему даже умереть без лишних мучений. Маан проклял его, наблюдая за тем, как мир отдаляется от него. Это было даже красиво. Серость окружающих предметов обретала необычную глубину, окрашиваясь в какой-то новый, прежде не существовавший, оттенок серого. Наверно, так ощущает себя человек, делающий последний глоток кислорода — и все равно продолжающий барахтаться, даже зная, что через секунду над ним сомкнется свинцовая поверхность воды.
Мир начал мягко пульсировать и Маан смотрел на это почти с умиротворением. Даже тупые резцы боли, разрывающие его на части, сейчас отступили.
Но какая-то мысль продолжала терзать его умирающий мозг, посылая в него яркие сполохи. «Успокойся, — сказал ему Маан, засыпая, — Успокойся, слышишь, ты…». Но он не успокаивался, он что-то требовал, о чем-то кричал. Бесполезный смешной человеческий мозг, такой нелепый в своей отчаянной жажде жизни. В мире, которого Маан уже почти не видел, он оставил какую-то мысль, какую-то важную мысль, которую ни в коем случае нельзя было бросать. Что-то важное. Что-то про тонущего человека…
Кислород.
В этой мысли не было смысла — просто бессмысленный сигнал гибнущего мозга. Но Маан вдруг встрепенулся, заставив гаснущий мир не пропадать. Что-то важное было сокрыто в этом странном слове. Что-то имеющее отношение к нему и происходящему вокруг.
