— в детстве приятель попал стрелой из лука. На левом виске — Альбер точно помнил. А теперь он был на правом!
Летчик открыл было рот, затем подумал, что лучше промолчать. И так слишком много чудес. Ну его к дьяволу!
Но капитан сам как-то странно смотрел на товарища.
— Слушай.
— Как будто бы у тебя этот карман на куртке был с левой стороны.
— И что?.. Он и есть с левой.
— Как? Ведь это же у тебя правая рука.
— Которая?.. Почему? Это у меня левая.
— Естественно, левая. Тут у меня сердце — я его слышу… А вот у тебя…
— Ладно. Ничего. Давай спать, а то вообще тронемся.
Пока засыпали под палящим солнцем, накрыв головы куртками, пилот подумал, что он одно время не любил Счастливчика Карне. В школе космонавтов. Уж слишком гордо тот держался. За ужином скажешь: «Передать тебе сыру?» Он посмотрит: «Сыр?.. Вечером?» И кажешься себе олухом, не знающим очевидных вещей. Или спросишь; «Читал „Стамбульский экспресс“ Грэма Грина?» И опять: «Грина?.. Кто теперь читает Грина?» Но затем Альбер понял, что у Карне это было просто потому, что его считали выскочкой. Прорывшимся в космонавты из-за знаменитого отца. И он клин клином вышибал. После-то они сдружились… А вот теперь умирать вместе.
7
Север ГАНСОВСКИЙ
Проснулись через четыре часа, как привыкли за время полета. Оба были уже ослабевшими. Оставили на земле фотоаппарат, пошли и через час пришли к нему. Снова оставили и пришли через полчаса. Потом через пятнадцать минут — просто он исчезал сзади и появлялся впереди. Тогда подняли его, чтоб не мучить себя этой неразрешимостью. Было впечатление, что кто-то из них вывернулся наоборот. Во всяком случае, когда стояли друг против друга, получалось, что левая против левой. Но было непонятно, кто именно вывернулся.
Брели, поддерживая друг друга.
Только одинаковое белесое и синее было кругом. А танкетка и «Лютеция» совсем исчезли…
Грянул новый выстрел, Йен Абрахамс даже не услышал его.
Северное зимнее небо стояло над физиком, и он видел — не там, в черноте среди звезд, а просто так в сознании — какую-то странную сферу. Стеклянная прозрачная масса, вся пронизанная десятками, сотнями тоннелей с прозрачными стенками. В дальнем краю ее две точки медленно двигались, а рядом, за стенкой, была третья, неподвижная, побольше. Они все были в этой прозрачности, в этой массе, как соринки в янтаре. Не понимая, отчего это так, Йен чувствовал, что самое важное для него сейчас на его собственная судьба, а вот это — доберутся ли две маленькие точки до третьей.
Абрахамс следил за точками. Вот они хорошо свернули, вот им нужно сделать еще поворот… Вдруг стало тепло, мороз как бы потерял власть над ним. Физик ощущал, что никак не может повлиять на движение точек. Ему лишь хотелось, чтоб те две нашли третью.
Точки остановились, опять двинулись.
И в этот момент снега и небо вспыхнули, раскололись, виденье исчезло. Звук выстрела, оглушающе громкий, дошел до него, физику показалось, будто он летит вверх. Он уже не чувствовал своего тела, но поднимался стремительно, увидел на миг необъятную панораму расширяющейся вселенной, разбегающиеся галактики, светила, планеты вокруг нее, ниточки межзвездных трасс, по которым неслись корабли.
И понял, что это его последняя в жизни мысль.
— Заира Алиевна ждет вас.
Секретарь матери, очень модная в бразильской шерстяной кофточке, повела его к лифту, он едва успевал кивать знакомым. На шестом этаже было спокойнее. Мать в своем кабинете поднялась из-за стола, маленькая, но величественная. Значительно взглянула на него, взяла под руку.
— Выйдем в холл.
Они вошли в оранжерею, стали возле огромного, во всю стену, окна. Александр Воинов подумал, что нужно сказать матери о своих планах.
— Мама, тут есть одна девушка. Я хотел бы, чтоб вы позна…
Заира Дзахова, подняв руку, прервала его:
— Подожди. — Ей не хотелось мельчить ситуацию разговором о каких-то девушках. Не так уж часто такое бывает, когда выдающийся ученый современности Заира Дзахова беседует со своим сыном — тоже выдающимся современным ученым. — Подожди. Ты знаешь, зачем здесь, внизу, собрались люди?
Он вдруг сообразил. О господи, проект «Ясновидение»! Тот, в котором он сам принимал участие. Так, значит, это сделано.
— Знаю. Насколько я понял…
— Да, ты правильно понял. Но я должна сказать тебе несколько слов. Ты будешь в первом десятке тех, кто войдет в камеру облучения. Ты должен знать, что еще…
Он с тоской подумал, что ему предстоит выслушать лекцию, где будут и кумская сивилла, и островитяне Торресова пролива, и «свертки времени», и Эйнштейн, и всякое-всякое.
— …еще халдейская сивилла Сабба…
— Заира Алиевна! — кудрявая секретарь возникла рядом.
— Минутку! — мать энергично отмахнулась смуглой рукой.
— Заира Алиевна, вас к телефону. Париж. Это относительно февральского конгресса.
— А… Подожди меня здесь, Александр. Я сейчас.
Она вернулась через четверть часа.
— Так вот, еще вавилонские мудрецы…
— Заира Алиевна! — Секретарь опять была рядом.
— Да?
— Пришли из финского женского журнала. Насчет того интервью.
— А… Подожди меня две минуты.
Он подождал двадцать, затем вместо матери вышла секретарь.
— Александр Викторович, пройдите, пожалуйста, на облучение. Заира Алиевна вас потом встретит.
Он отправился в камеру и через полчаса вышел побледневший. Десятки образов толпились в сознании, но, оттесняя другие, упрямо выплывало злобное мужское лицо с маленькими глазками и рядом девичье.
Дзахова поднялась навстречу ему из кресла.
— Так вот, я хотела тебе сказать, мальчик мой, что давняя мечта человечества…
Он посмотрел на нее безумно.
— Мама? У тебя машина здесь?
— Здесь… Но мальчик мой…
— Дай мне сейчас же ключ. Это страшно важно. Извини. Не позже чем
