прижался к щеке Веллерсхофа, плохо выбритой из-за тряски торможения.
В кольцевом коридоре жилого корпуса «Титана» распахивались двери, крики и смех катились по ожерелью кают. Навигаторы и программисты, наладчики, энергетики, врачи, связисты, механики, члены научной экспедиции — двадцать семь мужчин и женщин целовались, плясали, истерически рыдали в постелях санотсека, откупоривали бутылки, заготовленные еще на Земле, и расплескивали вино, состарившееся за время полета, на гигиенические псевдопаркеты, на устройства ввода, на луковые перья и укропные кисти осточертевшей оранжереи. Вполне естественно, что в эти минуты острого, обморочного счастья никто не вспоминал ни о четверых, мучительно погибших в пути, ни о болезнях и ранах, которые, безусловно, не позволят вернуться еще нескольким членам экипажа, ни, наконец, о неизбежности четырнадцати лет обратного полета. Цель была достигнута! Но, увы, годы возвращения не обещали быть менее изнурительными и чудовищно опасными, чем четырнадцать прошедших, — с той лишь разницей, что теперь экипаж составляют не упругие, веселые, идеально здоровые юноши и девушки, а израненные люди под сорок и за сорок…
Впрочем, опасности хранил не только обратный путь. В черно-синем мареве голоэкранов, как диковинные океанские рыбы в аквариумах, плавали изображения вожделенного мира. Первые пять планет были мертвыми и растрескавшимися, как глиняные шары, обожженные неистовым гончаром — высокотемпературным бело-фиолетовым солнцем. До шестой планеты, удаленной от светила на расстояние вдвое большее, чем последняя из пяти мертвых, раскаленный ураган долетал только теплым ветром. Словно ласковый круглый одуванчик, серебрилась перед землянами шестая, и сквозь толстую пушистую атмосферу сияли голубизна и зелень. Приземлившись и найдя жизнь — кто знает, не разумную ли? — члены экспедиции Веллерсхофа полностью оправдали бы свой страшный перелет, и даже дорога домой показалась бы не такой тягостной. Никто не сомневался, что начальник разрешит сбросить исследовательскую ракету. Однако природа Шестой, так уютно выглядевшей на расстоянии двадцати тысяч километров, могла приготовить и более жуткие сюрпризы, чем пустой космос.
Не желая больше разговаривать по селектору, Веллерсхоф созвал в центральный салон всех, кто мог передвигаться. Кресла поотвинчивали и стащили из кают. По рукам пошли бокалы с шампанским — это был подарок начальника. По причинам гибели столовой посуды, пили из лабораторных мензурок, фарфоровых стопок и чашек Петри. Веллерсхоф, выпивая и активно участвуя в общей раскрепощенной болтовне, одновременно приглядывался к каждому из своих людей. Женщины, за исключением двух, катастрофически постаревших и опустившихся, все еще выглядели очаровательными. Впрочем, ни одна из них даже в юности не могла сравниться с Юлианой, его Юлианой, расстрелянной в лобовой рубке атомами водорода, легко пробившими броню при первом релятивистском ускорении… Ожоги и шрамы были искусно загримированы, радужные парики уложены самым обольстительным образом. Если бы не стандартные гранулиновые комбинезоны — чем не очередной «междусобойчик» в одной из квартир Космоцентра? Мужчины, давно отвыкшие от хмельного, во весь опор несутся по равнинам галантного красноречия. Ну вот, Гургена Вартаняна уговорили спеть, и жирный, одышливый механик планетарных сопел, у которого отнялись ноги после постоянных перегрузок восьмого года, требует принести его гитару. В другом углу гудят неодобрительно: пение будет им мешать. Там уже собрались болельщики послушать продолжение традиционного четырнадцатилетнего спора Окады с Малолетковым. Они сцепляются по любому поводу, треплют с двух сторон всякую тему: но главный стержень спора — это равновесие технического прогресса и нравственности. Пылкий картограф Малолетков вынужден сдерживать свой темперамент, чуть ли не по минуте ожидая ответа собеседника, — регулировщик плазмы Окада, дважды живьем горевший, пользуется искусственными голосовыми связками…
Разумеется, наступил момент, когда у Веллерсхофа отняли футляр от набора микрофильмов — из этого футляра начальник пил шампанское, — прижали шефа к спинке кресла и потребовали ответить: кто первым высадится на Шестой? И шеф ответил, потому что успел увидеть все, что нужно, и сделать выводы. Ответил так, что любые возражения и недовольства исключались сразу:
— Высажусь я сам, Свидерский и Феррани.
Да, Свидерский, этот костлявый, густо оплетенный мощными жилами, обтянутый какой-то дубленой кожей энергетик оказался просто монстром. У него только жесткий ежик волос чуть потускнел, «припылился» за четырнадцать лет, и кибердиагност по сей день показывает абсолютное здоровье. Второй избранник, маленький, яркоглазый гидробиолог Феррани, гурман и женолюб, неоднократно штопанный электронным хирургом, тем не менее держится даже лучше мрачноватого Свидерского, держится только своей неистощимой, сверхчеловеческой, утомительной для окружающих бодростью.
Распустив коллег по каютам (причем без ворчания на самоуправство шефа все-таки не обошлось), Веллерсхоф стал перечислять в микрофон все, что кибергрузчики должны были навьючить на спускаемый аппарат.
— Скафандры высшей защиты с передатчиками радио- и лазерными — шесть экземпляров. (Все задублируем, на всякий…) Резонансное орудие с турелью частот. Ручные плазмометы… э-э… ну, тоже шесть штук. Комплект генераторов силовой ограды. Бинокли для краев спектра. Три киберкопателя. Аптечка усиленная, с диагностом. Патроны дымовой завесы…
— Бедная наша Аурентина, что они с ней сделали, — сокрушалась Алдона, глядя, как во все стороны от приземлившегося обелиска разбегается по степи жирный черный дым, как стреляет пламя из загоревшихся рощ.
— Они не умели иначе, — почему-то шепотом ответила Виола. — Ты же знаешь, у них космодромы были в самых глухих пустынях, потому что все горело при старте.
— Одно дело видеть это в киноархиве, а другое… Нет, я теперь никогда не успокоюсь! Столько цветов!..
Виола стряхнула насыпавшийся пепел с лица и волос, решительно вылезла из оврага. Только теперь, с высоты своего немалого роста, увидела она гигантский выгоревший круг, черную язву вокруг ракеты. Нежные причудливые соцветия, прозванные «барашками» и «лиловцами», туго сплетенная плоть вьюнков и папоротников, ломкие стрелы древесных побегов — немыслимо щедрый мир, где по спутанным стеблям, как по золотистым шлангам, неслись пузырьки горячих соков, целый мир был испепелен, приведен к тошному образу сгоревшей кучи мусора. У Алдоны, уже стоявшей рядом, защипало в носу от желания плакать, но она не осмелилась сделать это рядом со строгой Виолой и лишь спросила, приглушив голос по примеру подруги:
— Неужели, неужели они не могли сесть где-нибудь на севере, за Розовым проливом? Там голый солончак, пески…
— Смешная ты, Алька, — ответила рассудительная подруга. — Они же не знают Аурентину так, как мы с тобой. Нащупали локатором ровное место, сбросили радиомаяк и сели. Да и вообще, это были немножко другие люди, тем более перенесшие такой полет. Цветы их мало интересуют, поверь мне…
— Не знаю, — печально ответила Алдона. — Мне кажется, что я после десятков лет в железной коробке молилась бы каждому цветку, а не то что… Да, конечно, другие люди. Я читала, что в те времена стыдились проявлять нежность, чуткость… особенно мужчины! Мне бы никогда не понравился такой… Ой! — Она тревожно схватила Виолу за руку. — Слушай, ведь
