11
Все шло нормально, пока я не добрался домой. Уже наступило утро, и пели птицы. Я припарковал свой драндулет, вышел, подошел к заднему крыльцу, и тогда второй за всю мою жизнь сильнейший приступ горя охватил меня. Я вспомнил, как Джон боялся темноты. Я вспомнил, как в первую нашу встречу он спросил, оставляем ли мы свет на ночь, и тут мои ноги подкосились. Я сел на ступеньки, положил голову на колени и заплакал. Я плакал не только о Джоне, я плакал обо всех нас.
Из дома вышла Дженис и села рядом со мной. Она обняла меня за плечи.
- Ты же не сделал ему еще больнее?
Я покачал головой - нет.
- А он хотел уйти.
Я кивнул.
- Пойдем в дом, - сказала она, помогая мне встать. Я вспомнил, как Джон помог мне подняться после того, как мы помолились вместе. Пойдем, я приготовлю тебе кофе.
И я пошел. Прошло первое утро, потом первый день, потом первая смена снова на работе. Время все лечит, хотите вы этого или нет. Время все лечит, все забирает, оставляя в конце лишь темноту. Иногда в этой темноте мы встречаем других, а иногда теряем их там опять. Вот и все, что я знаю, кроме того, что это произошло в 1932 году, когда тюрьма штата находилась еще в Холодной Горе.
И электрический стул был там же.
12
Примерно в четверть третьего дня мой друг Элен Коннелли пришла ко мне в солярий, где я сидел над последними страницами своего рассказа. Лицо ее было очень бледным, а под глазами что-то блестело. Наверное, она плакала.
А я, я просто смотрел. Сидел и смотрел через окно на горы на востоке, и моя правая рука ныла и пульсировала в запястье. Но пульсировала как-то спокойно. В душе я ощущал пустоту. И это чувство было одновременно ужасным и удивительным.
Мне трудно было поднять на Элен взгляд: я боялся встретить ненависть и презрение, но она смотрела нормально. Правда, печально и с интересом. Без ненависти, презрения и недоверия.
- Ты хочешь знать конец истории? - спросил я. Я собрал тоненькую стопочку рукописи ноющей рукой. - Он здесь, но я пойму, если ты не...
- Нет вопроса, хочу я или нет, - сказала она. - Мне нужно знать, как это кончилось, хотя, несомненно, вы его казнили. А вмешательство в жизнь обычных людей Провидения с большой буквы, по-моему, сильно преуве-личено. Но прежде, чем я возьму эти листки... Пол...
Она замолчала, словно не зная, как продолжить. Я ждал. Иногда людям помочь нельзя. Лучше даже и не пытаться.
- Пол, ты пишешь здесь, что у тебя двое взрослых детей в 1932-м, не один, а двое. Если ты не женился на Дженис, когда тебе было двенадцать, а ей одиннадцать или что-то в этом роде...
Я слегка улыбнулся:
- Когда мы поженились, мы были молоды - многие женятся в этом возрасте, моя собственная мать, напри-мер, но не настолько, как ты говоришь.
- Тогда сколько тебе лет? Я всегда считала, что тебе чуть-чуть за восемьдесят, что ты моего возраста или даже немного моложе, но в соответствии с этим...
- Мне было сорок, когда Джон прошел Зеленую Милю. Я родился в 1892-м. То есть сейчас мне сто четыре года, если не ошибаюсь.
Она в изумлении смотрела и молчала. Я протянул ей оставшуюся часть рукописи, снова вспомнил, как Джон прикоснулся ко мне в своей камере. "Ты не взорвешься", - произнес он, улыбаясь от этой мысли, и я не взорвался... но что-то со мной все равно произошло. Что-то продолжительное.
- Прочти то, что осталось, - сказал я. - Все ответы здесь.
- Хорошо, - едва слышно прошептала она. - Мне немного страшно, я не могу врать, но... ладно. Где ты будешь?
Я встал, потянулся, прислушиваясь к хрусту в позвоночнике. Я точно знал, что меня уже тошнит до смерти от солярия.
- Я буду на поле для крокета. Хочу еще показать тебе кое-что.
- Это... страшно? - В ее робком взгляде я увидел ту маленькую девочку, какой она была, когда мужчины носили соломенные шляпы летом и енотовые пальто зимой.
- Нет, - улыбаясь, произнес я. - Не страшно.
- Ладно. - Она взяла страницы. - Я заберу их с собой. А тебя найду на поле для крокета где-нибудь... - Она пролистала страницы, прикидывая. - В четыре. Хорошо?
- Отлично, - сказал я, думая о слишком любопытном Брэде Долане. Он уже уедет к этому часу.
Она слегка сжала мою руку и вышла. Я постоял у стола, осознав вдруг, что на нем нет ничего, кроме подноса с завтраком, который утром принесла Элен, мои разбросанные бумажки, наконец исчезли. А я никак не мог поверить в то, что поставил последнюю точку... и, как видите, поскольку все это написано уже после описания казни Джона Коффи и после того, как я отдал последнюю стопку листков Элен, я действительно не закончил. И уже тогда знал, почему.
Алабама.
Я взял последний гренок с подноса, спустился вниз и пошел к полю для крокета. Я сидел там на солнце, наблюдая за несколькими парами и одной бодрой компанией из четырех человек, машущих деревянными молотками, думал о своем, стариковском, и солнце грело мои старые кости.
Примерно в два сорок пять от стоянки автомобилей начали сползаться сотрудники следующей смены, с трех до одиннадцати, а в три уехала дневная смена. Большинство расходились группами, но Брэд Долан, как я заметил, уходил один. Это был своего рода счастливый знак: может быть, весь мир еще не скатился в конце концов, к черту. Из заднего кармана у него торчала книжка анекдотов. Дорожка к стоянке проходила мимо поля для крокета, и он увидел меня, но ни помахал, ни нахмурился в мою сторону. Мне это было на руку. Он сел в свой старый "шевроле" с наклейкой на бампере: "Я видел Бога, и его имя Тритон". Потом уехал восвояси, оставив за собой тонкий след протекшего моторного масла.
К четырем часам пришла Элен, как и обещала. По ее глазам было видно, что она опять плакала. Она обняла меня и крепко прижала к себе.
- Бедный Джон Коффи, - сказала она. - И бедный Пол Эджкум.
А я услышал голос Джен:
- Бедный Пол. Бедный мой парень.
Элен снова заплакала. Я поддержал ее, и мы стояли на поле для крокета под вечерним солнцем. Наши тени словно танцевали под воображаемую музыку вообража-емого радио.
Наконец она взяла себя в руки и отстранилась от меня* Поискав платочек в кармане блузки, она вытерла им слезящиеся глаза.
- А что случилось с женой начальника, Пол? Что случилось с Мелли?
- Ее сочли здоровой, во всяком случае врачи в больнице Индианолы, - сказал я. Я взял ее под руку, и мы пошли к тропинке, ведущей от стоянки в рощу. К сараю у стены, отделяющей Джорджию Пайнз от мира молодых людей. - Она скончалась от сердечного приступа, а не от опухоли мозга спустя десять или одиннадцать лет. Ей было, по-моему, сорок три. Хэл умер от инсульта, кажется, в период бомбежки Перл Харбора, а может, и в тот самый день, не помню точно, - так что она пережила его на два года. Вот такая ирония.
- А Дженис?
