Под конец моего пребывания в кабине ситуация кардинально переменилась мне во вред, потому что переменились роли. Теперь я уже не удовлетворялся лишь бы каким - лишь бы отвязался - ответом; наоборот, я требовал все более и более подробных объяснений, дополнительной информации, провоцировал динамики на предоставление подробнейших анализов - они же в своих суждениях сделались сонными и менее дружелюбными, частенько меняли тему, умолкали, когда я затрагивал наиболее существенные для себя темы, либо вообще уклонялись от ответа, ограничиваясь ничего не стоящими отговорками. Постоянная программа экранов ограничилась исключительно лишь трансляцией указаний физиологической природы; достаточно подробно они отвечали на вопрос, что следует делать, чтобы выжить, и сделать подобное существование наиболее комфортным, не выясняя при этом, а чем мне следует заполнить такую удобную и безопасную жизнь.
Я снова подумал о Механизме. Собственно говоря, я не переставал думать о нем ни на мгновение; но теперь мои размышления о нем сделались совершенно иными. Я уже не приписывал ему никакой формы, ни локализовал его положения в каком-то строго определенном месте. Я размышлял о нем так, как размышляют о некоем абстрактном понятии, например, о распределении сил или же о судьбе, который среди конкретных, материальных вещей никакого соответствия не имеет. Я размышлял и о том, что передаваемая из уст в уста информация о его существовании, которую я воспринял и, не вникая в ее содержание, передал дальше, по необходимости должна была содержать массу упрощений, ибо была вынуждена снизиться до ограниченной способности моего понимания.
Наибольшим бременем для меня было предположение, родившееся под влиянием заключенного в инструкции внушения, будто я лишен воли. Был ли столь очевиден факт, будто я не мог изменить того, что уже произошло (неважно, было ли это незначительное шевеление руки или же порождающий массу последствий долговременный процесс), что принадлежало к прошедшему времени, отстоящему от настоящего пускай даже на малейшую долю секунды, будто я был столь же бессилен, если бы речь шла о придании формы будущим событиям - то ли хорошим, то ли плохим? Наверняка будущее тем и отличалось от прошлого, что было мне еще неизвестно. Но было ли кроме этого какое-то другое различие между ними? Ведь все могло быть именно так, как во время демонстрации кинофильма, когда какой-то (произвольно выбранный) момент зритель, утратив сознание факта, что перед ним разыгрывается всего лишь необычайно правдоподобная иллюзия, соглашается с окончательной формой той части действия, которое уже прошло, но одновременно этот зритель верит в полнейшую свободу поведения героев, когда на самом деле - объективно - она давным-давно определена во всех своих подробностях вплоть до самого последнего кадрика фильма. Меня не убеждал сам собою напрашивающийся аргумент, будто бы можно было спокойно вырезать фрагмент действия, чрезвычайно важный для дальнейшей судьбы героя, будто бы в этом фильме можно было бы что-то изменить или же снять его заново. Детерминизм ограниченного мира, рассматриваемый на примере фильма, ни в коем случае не отрицал существования сил внешних, в равной степени детерминированных, но существующих вне экрана, способных в любой момент совершить какое угодно изменение - совсем наоборот: довольно четко на их существование этот детерминизм и указывал, приоткрывая при этом ту банальную истину, что на самом экране, в рамках определенного действия, его герои не имели никакой возможности внести в свое поведение каких-либо изменений.
И ведь именно так все могло и быть: все заранее аранжировано внешней силой, через ее собственные законы - заранее установленное будущее во всех его подробностях. Но если бы я принял существование вольной воли, не понимая, что она всего лишь постулат, плод тоски по таковой, всего лишь желание - то, в таком случае, можно было бы спросить у себя самого, в какой же период времени стало бы возможным мое собственное влияние на формирование своей судьбы, когда могло появиться свободное решение, где находилось то действие, которое не было бы вынуждено последующим звеном цепи необходимости - словом, в какое время мог бы совершиться тот самый феноменальный акт: свободный выбор. Ответ был очень простой и одновременно единственный, поскольку звучал так: сейчас. Ну конечно же, даже ближайшие прошедший и будущий периоды времени в расчет здесь не принимались, ибо нежелательная частичная деятельность из прошедшего времени могла быть самое большее - лишь повторена еще раз, а хотя бы даже и бесчисленное количество раз, чтобы вызвать иной эффект, что вовсе не меняло установленного уже раз и навсегда физического факта, что то первое действие уже произошло, и любое влияние на него было бы невозможным, а совершение чего угодно в будущем (уже сейчас - то есть на -"временном отдалении") то ли путем введения в него определенного элемента случайности, то ли исключение из него предусмотренного случая - с позиции настоящего времени также было невыполнимым без одновременного вмешательства в события этого будущего времени.
Таким образом, если что и можно было бы осмысленного сделать, чтобы спасти уверенность в свободе поступков, то следовало бы еще доказать, что данная свобода располагается в периоде настоящего времени; следовало бы выявить, будто это предположенное в самом начале настоящее время обладает меркой, отличающейся от нуля, другими словами - что оно может вместить в себя какое-либо развернутое во времени действие, в особенности же, даже пускай только осознанное решение: акт выбора, не вынужденный автоматизмом непосредственного проявления. И вот тут-то появлялась совершенно непреодолимая сложность, ведь лишенный длительного существования момент между "уже было" и "еще только будет" имелся лишь в виде границы между прошедшим и будущим. Следовательно, то, что в быту называлось настоящим временем, не длилось даже в течение ничтожно малого отрезка секунды, оно было - если воспользоваться иной терминологией - верхним пределом упорядоченного собрания событий, принадлежащих прошлому, и одновременно, нижним пределом упорядоченных во времени событий, заключенных в будущем. Короче говоря, непрерывность времени устанавливала и всеобщий детерминизм.
К точно такому же выводу приводила и противоположная концепция: идея, предполагающая существование квантов времени - то есть, отрицание непрерывности времени и введение элементарного подразделения, которое было бы наименьшим и неделимым фрагментом времени, при этом всякая иная длительность времени состояла бы из целого числа подобных фрагментов. Такое предположение вовсе не отрицало существования движения "вообще": оно указывало бы лишь на то, что движение невозможно на протяжении такого мгновения (замкнутого границами кванта), а далее - само подсказывало ответ на вопрос, почему это движение (или же, скорее, впечатление о нем) столь реально для чувств, которые прослеживают последовательные - статичные - фазы такого движения, всегда обращаясь к ближайшему прошлому (уже совершившемуся). Инерция всех органов чувств наряду с не меньшей инерцией самих мыслей в сопоставлении с гигантским количеством элементарных импульсов прекрасно объясняла впечатление плавной непрерывности всякого рода перемен, происходящих в окружении наблюдателя. Здесь вновь можно было бы прибегнуть к аналогии с демонстрацией фильма: все тела, рассматриваемые в данный момент (понимаемый как квант времени) вместе с наблюдателем и с ничтожно малым фрагментом застывшей в его мозгу мысли - были абсолютно неподвижными, точно так же, как и персонажи отдельного кинокадра во время статической проекции. Прошедшее мгновение (включающее соседний, уже показанный кадр фильма) находилось уже вне какого-либо воздействия, поскольку принадлежало прошлому. Настоящее время замыкалось в рамках единственного кванта времени, который был неделимым в силу самого определения: отсюда же вытекала и невозможность совершения каких-либо перемен в этих границах (на этом следовало и остановиться, чтобы уже не возвращаться к проанализированной перед тем концепции непрерывного времени).
