И Кондратенков старший, положив перо, с охотой отвечал сыну:
— Отчего, сынок? Леса есть — людей нет таких, как у нас. Ведь у них, у капиталистов, какой закон? Каждый за себя, каждый для себя; кто схватил больше, тот и молодец. Купил, продал, нажился — и доволен, а там пропадай все на свете. Какой же у них может быть интерес к общему, всенародному делу!
А у нас каждый степной колхоз сажает деревья. Шесть миллионов гектаров, тридцать миллионов участников. Спроси: кто леса вырастил? Скажут-народ. Для кого? Для народа. Вот, смотри-в руках у меня письмо. Люди сделали важное открытие и, не думая о славе, торопятся всех оповестить: используйте наш опыт. Подписано — "группа сталинградских комсомольцев". Комсомольцы… И этим все сказано. Где же ты за границей найдешь таких людей!
Андрюша вздыхал. Он был еще мал и далеко не всегда понимал то, что говорил ему отец.
— А ты, папа, — просил он, — напиши все-таки в Колумбию или в Судан пусть тебе пришлют марку с голубым верблюдом.
Приблизительно в это время в академии стали поговаривать о новых необычайных успехах Рогова. Кто-то из биологов побывал на колхидской опытной даче Рогова и пришел в восхищение. Говорили, будто бы профессор уже в совершенстве научился управлять ростом: может по желанию выращивать бамбук полуторной и даже двойной величины, бамбук с плодами и бамбук бесплодный, будто бы Рогов нашел какие-то особые удобрения, и все дело в том, чтобы наладить их производство из отходов нефти. Казалось, еще полгода, год, еще несколько исследований — и явью станут сказочные гиганты: земляника с яблоко, яблоко размером с тыкву, цыплята величиной со страуса. Вопрос о быстрорастущих деревьях, видимо, был решен. И однажды на заседании Ученого совета один из поклонников Рогова прямо сказал, что, по его мнению, Кондратенкову нужно свернуть работу.
Иван Тарасович отвечал очень кратко:
— А я и не мог бы свернуть работу. За селекцию леса взялся народ. А когда народ берется, он доводит дело до конца и не слушает ни Роговых, ни Кондратенковых.
И тем не менее в душе у Кондратенкова осталось не то чтоб сомнение, а скорее беспокойство. Он хорошо знал и уважал Рогова. Иннокентий Николаевич мог ошибаться, но прежде всего это был солидный, честный ученый. Если он говорил о достижениях, значит достижения были. Неумно было отворачиваться и заранее, еще ничего не видя, говорить: "Это пустяки, этого не может быть!"
Месяца два спустя после этого заседания, возвращаясь из поездки по Северному Кавказу, Кондратенков попал на маленький полустанок в Краснодарском крае. В ожидании поезда Иван Тарасович сидел на скамейке в палисаднике и, щуря глаза, поглядывал на знойное безоблачное небо. День выдался утомительно жаркий. Потное лицо дежурного казалось краснее его фуражки, а на рельсы нельзя было смотреть — они слепили глаза. Подошел встречный поезд. Паровоз задержался возле водокачки — он тяжело переводил дух после крутого подъема, и перед глазами Кондратенкова оказался серо-зеленый бок пассажирского вагона с надписью:
МОСКВА-ТБИЛИСИ через Харьков — Лозовую — Ростов — Армавир — Туапсе — Самтредиа
Пыль покрывала вагоны густым слоем, и, глядя на пыль, Кондратенков отчетливо представил себе сразу весь маршрут этого вагона: белые хатки в вишневых садах между Харьковом и Лозовой; Донбасс с шахтными копрами; мост через Дон у Ростова и желтое дно реки, просвечивающее сквозь воду; Туапсе, где светлосерые волны лижут подножие железнодорожной насыпи; щедрые субтропики, Ботанический сад в Сухуми, с пальмами, магнолиями и бананами, и Самтредиа, небольшую станцию в долине Риона — в той долине, где, выращивая бамбук, творит чудеса Иннокентий Николаевич Рогов. А еще через три минуты Кондратенков сидел в этом самом вагоне и с недоумением спрашивал себя: неужели он действительно решился без всякого приглашения приехать к Рогову? Как старик встретит его, своего блудного ученика? Может быть, обрадуется, обнимет, усадит рядом? "Что, — скажет, — голубчик, без нас, стариков, не обошлись?" А может быть, совсем иначе — холодно посмотрит прищуренными глазами и сквозь зубы процедит: "Пожалуйста, обратитесь к моему заместителю, доцент Кондратенков".
И когда Иван Тарасович думал, каким тоном будет сказано "доцент Кондратенков", мужество покидало его. Нет, в самом деле, это свидание бесполезно. Старик самолюбив и упрям, гость окажется в глупом положении, наслушается колкостей, и все это ради поверхностной, официальной беседы с заместителем.
В Сухуми Кондратенков застегнул свой походный чемоданчик и вышел на перрон. Он в последний раз поглядел на надпись"…через Туапсе — Самтредиа". Но тут же его снова взяло сомнение.
"Что-то, я вижу, ты чудишь, Иван Тарасович, — сказал oн сам себе. — Почему, собственно говоря, от тебя будут скрывать что-нибудь? Ты советский ученый, и Рогов советский ученый. Оба вы работаете для советских лесов. Если Рогов нашел новые пути, он покажет их тебе, чтобы ты не открывал давно открытой Америки. Вот и все. И самолюбие здесь ни при чем".
В Самтредиа шел дождь. Косые струи поливали дорогу, проложенную по земляной дамбе. Мутножелтые ручейки бежали по колее, разъедая мягкую почву. В рытвинах стояли глубокие лужи, рябые от падающих капель. Вдоль дороги тянулись унылые болота с зарослями ольхи, далекие горы были задернуты дождевым занавесом, и на горизонте бледносерое небо сливалось с бледносерой далью.
Так, под дождем, Кондратенков въехал на территорию опытной дачи, которая ничем не отличалась от окружающего ольхового болота, и вошел в двухэтажный сборный домик, стоявший на пригорке.
Кондратенкова встретили неприветливо, даже с раздражением. Может быть, виноват был беспрерывный дождь, он портил всем настроение.
Сначала Кондратенкову сказали: "Подождите", потом: "Подождите еще", потом из кабинета профессора вышел заместитель Рогова и объяснил, что Иннокентий Николаевич пишет доклад, а с двенадцати до двух он будет в лаборатории, с двух до пяти — на занятиях, с пяти до шести на участке, и так далее.
Кондратенков усмехнулся:
— Знаю, знаю, старик все делает сам. Подите к нему, cкажите, что приехал Кондратенков.
— Секретарь докладывал профессору, — возразил заместитель.
— Ну, и что он сказал?
— Профессор сказал, что сегодня он занят.
— Хорошо, тогда передайте, что я осмотрю участок и приду сегодня.
— Это не разрешается без профессора.
Скрипя зубами от бешенства, Кондратенков вышел на рыльцо. Стоило ли, в самом деле, проехать лишних две тысячи километров только для того, чтобы получить обидный отказ!
И он все стоял в нерешительности, когда кто-то в мокром черном плаще кинулся к нему, обдавая тучей брызг и восклицаний:
