Перестав вглядываться во тьму, Максим перевел глаза на горящую дверь и, словно подчиняясь его взгляду, в огне возникло три силуэта. Сначала они были совсем расплывчатыми - какие-то серые пятна, которые часто появляются в глазах, если очень долго смотреть в ночной костер, но затем тени обрели четкие очертания заостренных кверху и довольно бесформенных в основании фигур, чем-то напоминая загадочных представителей дочеловеческой цивилизации, у них появился объем, а чернота распалась на свои оттенки, и Максим понял, что гости облачены в черные плащи с острыми капюшонами, на манер монашеских. Фигуры приближались к нему, и хотя в реальном мире расстояние от кресла до стены не превышало восьми метров, прошло очень много времени, прежде чем посетители встали перед ним на расстоянии вытянутой руки. Хотя плащи скрадывали точные размеры и формы своих хозяев, было заметно, что они сильно различаются в росте. Самой мелкой фигурой являлась центральная - можно было подумать, что там стоял карлик или гном, учитывая сказочность происходящего. Следом за ним можно было поставить левую фигуру, имеющую, в общем-то, обычный человеческий рост. И, наконец, башней над ними громоздился правый гость, который, по оценке Максима, превышал его самого на две-три головы.
Максим ощущал жжение от рассматривающих его из тьмы капюшонов глаз, которое продолжалось довольно долго, неторопливо и основательно, как и все в этом мире. Затем средняя и левая фигуры зашевелились, и капюшоны упали с их голов. Хотя стояла все та же натянутая, напряженная, как перед прыжком, тьма, Максим мог прекрасно видеть их черты - гости светились изнутри, как матовые лампочки накаливания. Лица ему показались странными, но не более - что-то подобное он и ожидал увидеть в собственном сне. Слева стояла очень красивая женщина с собранными на затылке серебряными волосами, слегка курносая и с приторным взглядом. Мышцы ее лица ни в коей мере не были напряжены - она не выказывала ни удивления, ни страха, ни радости, ни желания что-то сказать - и поэтому на ее губах приклеилась загадочная улыбка. Но не это было в ней самым замечательным, а фонтанирующая сексуальность из разряда той, что притягивает пчел к пыльце, а ночных мотыльков к горящей лампочке. Она не складывалась из какой-то необычной, из ряда вон выходящей красоты этой женщины, из ее обаяния, поворота головы, взгляда, движения. Нет, ничего этого не было. Однако, даже закрыв глаза, можно было ясно ощущать ее флюиды, притягательность и растущее в себе желание овладеть ею. Сексуальность существовала отдельно от нее и потому была гораздо страшнее, чем если бы в ее основе лежали красота тела или внешний шарм - ведь, в конце концов, каждый мужчина имеет собственный вкус и идеал той женщины, которую ему хочется. Эта же женщина была Идеей, в древнем смысле этого слова. Идеей мирового стремления к слиянию, соединению, соитию, чьей бледной копией в реальном мире и был секс. Это была очень опасная женщина. Даже для самих женщин.
Ее сосед был живым воплощением не Идей, а дурных вкусов и штампов фантастических книг и фильмов о дальнейшей эволюции человека как вида. Две трети его роста составляла голова, точнее - лоб, под которым практически потерялись маленькие поросячьи глазки, рудиментарный нос и булавочный рот с атрофированной челюстью. Плащ, к сожалению, скрывал тело, но можно было предположить, что под ним скрывается тощее тельце с искривленным от тяжести черепа позвоночником и сплетенными в кривую клетку ребрами, тонкие рахитичные ножки, кое-как таскающие уродливое создание, и такие же ручки с четырьмя пальцами. Но лоб был великолепен! Он просто дышал умом, интеллектом, знаниями, интуицией, прозорливостью, мудростью и всепониманием. Это был лоб философа, ученого, мыслителя, титана Возрождения. Им можно было любоваться бесконечно, как величайшим творением Природы, ее действительным венцом, в угоду которому пришлось пожертвовать всем остальным, не таким уж и важным. Глядя на него, любой, даже самый именитый философ, почувствовал бы себя ущербным, поверхностным в своих размышлениях, почувствовал бы безусловное превосходство этого лба, его абсолютную власть над несчастными кроманьонцами, представляющими, наряду с другими гоминидами, тупиковую ветвь эволюции. И только сон и равнодушие помешали Максиму слезть со своего кресла и пасть ниц перед этим новоявленным божеством.
Третье создание своего капюшона не сняло, но его редкие телодвижения не понравились и насторожили Максима. Не то чтобы они были совсем уж странными, но было в них нечто нечеловеческое, не соответствующее возможностям человеческой анатомии.
Обмен фразами между эльфами, как их обозвал Максим, был совсем коротким, но очень содержательным.
- Обманем? - предложил мегацефал тонким детским голоском.
-Соблазним?- томно выдохнула блондинка и приспустила е плеч свои плащ, обнажив нежную, светящуюся кожу.
-С-с-съедим? - невнятно прошелестело из-под капюшона таинственное существо.
Троица переглянулась, а Максим с давно забытым чувством ужаса смотрел, как плащ на женщине соскальзывает все ниже и ниже, а черная ткань гиганта встопорщивается какими-то невообразимыми выступами и буграми. Но карлик осторожно положил ручонку на бок чудища, а другой попытался привести женщину, в опрятный вид.
- Вы что же, братишки, сестренки, не видите, - кивнул он на Максима. С ним у нас ничего не получится. Это же Бумажный Человечек.
Пробуждение было быстрым и внезапным - Максим открыл глаза в той же комнате, что и засыпал, тарелки все еще лежали у него на коленях, все книжные полки были на месте, и только стало еще более темно и холодно. В пыльные стекла стучали капли нескончаемого дождя, и это было единственным звуком в мертвой тишине. Максим взял тарелки подмышку, составил валявшиеся книги на полку и вернулся на кухню. Вытерев с тарелок пыль ещё одним Викиным платком, он увидел на них мастерскую роспись - все те же пастушки и барашки, да солнечные пейзажи. Пейзажи ему стало жаль, и он вывалил содержимое на пошлую пастораль. Павел Антонович и Вика, так и не заметившие его долгого отсутствия (если оно, конечно, было долгим), уже заканчивали работу - на столе перед ними высилась толстая пачка бумаги, которую они сортировали по невесть откуда взявшимся канцелярским папкам. Аромат голубцов, разбуженный таким грубым вмешательством в их внутрибаночную жизнь, заполнил помещение, бесцеремонно полез в нос и вызвал новый приступ отвращения не только к этим капустно-мясным созданиям, но и к пище вообще. Можно было подумать, что за долгие годы существования в банках, в темноте и страхе перед неминуемым съедением, голубцы обрели некий разум и кое-какие защитные штучки, отпугивающие хищников - неприятные запах и вид, например. Максиму даже показалось, что они шевелятся в тарелке - облитые томатным соусом слепые, толстые, рыхлые слизни, пытающиеся уползти в темное, влажное и безопасное место. Вика и Павел Антонович тоже смотрели на это шевеление, пока Павел Антонович не высказал общего мнения:
