Старческий скрежет двери возвестил о конце аудиенции. Насупленный гигант в набедреннике подхватил непонадобившуюся скамеечку под мышку и сдернул лепешку фонаря со стены. Лязгнули по очереди замок и засов. Темнота вновь отняла у заключенного его скудное жизненное пространство, оставив один на один со временем. Тоже не великим. Один час. Что можно сделать за час до смерти? А может, это еще не конец? Темны порой слова Оракула - и надежду дарят, и ужасом черным разят. Предреченная плаха - спасет иль погубит, как час минует?
"Когда будешь молиться своим богам..." Командор мятежников бессильно рухнул на лежанку. Жрец на прощанье, ведая о том иль нет, куснул его в самое уязвимое место. Подняв знамя Забытых и Неведомых почти год назад, приведя под клятву на вере тысячи и тысячи отчаянных голов Североземья, бросив клич священной войны с Пантеоном, командор до последнего своего часа не знал, как молиться новым старым богам. Как обращаться к ним, что они любят, а что ненавидят, что для них люди, о чем их можно просить, а о чем лучше помалкивать, чем одаривать их и что сулить, - ничего этого не знал. Только их имена и пришедшая неведомо откуда уверенность, что когда-то они были всемогущи и вершили судьбы всех живущих, - лишь это поддерживало и раздувало в командоре огонь его веры и его войны, не давало остановиться, толкало вперед.
Только имена. Пока лишь только звуки - без божественной плоти духа, их оживляющей. Его война и его клич еще не разбудили его богов, не сдернули завесу Древности, укрывшую их, не вернули им утраченное ими. "Начнет, но не закончит..." А довершат ли его дело те, кто придет после?
Как бы то ни было - свое он выполнил...
"Боги мои, услышьте меня..."
Коттрей никогда не бывал в роли приговоренного и не представлял, на что лучше потратить последний час... Сорок пять минут. Думать о близкой смерти не получалось, чувствовать ее - тоже. Только почему-то все теперь казалось неважным, потеряло остроту, заволоклось туманом, стало неприятно чужим - мерзкое ощущение. Важным оставалось лишь одно - Они не слышали его зова. Он еще слишком далек от них. Они окутаны вечностью, - а ему палач отсчитывает минуты. Если бы он мог разорвать череду этих минут и пробиться сквозь вечность... он, да, наверное, скорее всего, непременно выпросил бы, вымолил, вырвал у Танатоса - бессмертие, у Эрос - ...
Коттрей задумался. К совету врага иногда стоит прислушаться - если тот накрепко уверен, что его совет опоздал. Если бы Эрос была рядом, он испросил бы у нее ума - холодного, расчетливого, проницающего насквозь суть вещей, гибкого, изворотливого, властного над прошлым и будущим, зрящего в неизвестности, ослепляющего противника, распознающего ловушки и шансы на удачу - одним словом, шахматного ума и - одержимого жаждой жизни, вожделеющего великих побед, алчущего битв, жадного до даров судьбы...
-А-апчхи... апчхи... пчхи...
Три раза. Добрый знак. Вместо платка в ход опять пошла лежалая, подгнившая, с душком, солома.
Полчаса. Спайдер-нот, будто не родной, откусывает секунды.
Если бы у него была вечность...
Что же она такое, на что похожа?
Почему "если бы..."?
Почему ее нет у него?
Одержимость судьбою не равняется вечности в запасе. Свинство, закономерность, гармония мироздания?
Иэн привалился спиной к стене, закрыл ненужные в темноте подземелья глаза.
"Помоги, Танатэро..."
Губы шептали.
Вспоминая забытые строчки барда, затерявшегося в дороге тревожной судьбы.
"Никогда никого ни о чем не просить,
Так завет гордецов одиноких гласит.
Не просить, не молить, не рыдать,
Но в отчаяньи темном молча страдать.
Стиснув зубы, надежду отбросив с дороги..."
"Помоги, Тан..."
Жгучая боль звериной челюстью вгрызлась вдруг в тело, клыками вонзилась в ребра, раскаленной лавой заполнила легкие, повалив на солому в нестерпимом удушье. Скрючившись на узком лежаке, Иэн хватал ртом воздух и скреб ногтями шершавое дерево под собой. Боль раздирала его на части, из глотки рвался наружу едва сдерживаемый вой терзаемой плоти, а в голове разгорался огненно-желтый цветок, шевелящий лепестками.
В этот миг он увидел бога. И еще одной вспышкой озарилось меркнущее сознание. Пульсировала отчетливая мысль - бог входит в тебя вместе с сокрушающей все в тебе болью, так живая плоть отзывается на вечность, заполняющую тебя.
Ужас и счастье смешались в одно нераздельное ужастье. Танатэро явил зовущему свой лик. У него было лицо ребенка - с внимательно-пристальным, неподвижным взглядом голубых глаз. Он был похож на обычного государственного ребенка - белоголового, кудлатого, с солнечными отметинками на носу и щеках и даже с болячкой в уголке губ. И лишь этот совсем не мальчишечий, обжигающий, выворачивающий наизнанку взгляд не позволял обмануться. Он пронзал извивающееся от боли тело узника насквозь, будто плазмолучом, - и в этом не было ничего человеческого.
Бог в облике ребенка даровал ему свою милость.
И почти сразу все кончилось. Пропал огненный цветок, исчезло видение бога, и боль покинула тело. Осталась лишь крошечная заноза где-то там, внутри. Впившиеся под ногти настоящие, соскобленные в судороге явленного откровения с деревянного лежака занозы казались теперь куда более болезненными.
Бог в облике ребенка даровал ему свою милость.
Вечность вошла в тело и душу бывшего командора, наполнив миром и уверенным спокойствием.
Пятнадцать минут.
Коридор подземелья за железной дверью огласился топотом десятка пар ног, обутых в казенные гринды. Упал засов, простуженно заворчал в замке ключ.
"Если ж кинешь ты клич, станешь помощь просить,
Не надейся потом, что сумеешь простить
Тех, кто смог, захотел твои крики услышать,
Тех, кто глух оказался, в доме закрывшись,
И себя самого".
Сгинувший бард не знал милости бога в обличье ребенка.
Цепные койоты Бладфорта вели свою добычу на казнь. До конца условленного часа оставалось четырнадцать минут. В запасе у бывшего предводителя мятежников была зубами вырванная им у бессмертья вечность.
4.Четвертый.
5.Пятый.
