– Дядя Мартин!.. – сказала Вика, до предела распахивая глаза.
– Ну-ну, не пугайся, утенок, быть может, не так все и страшно. Природа – великий мастер и знает, наверное, где нужно остановиться. Но тебе будет трудно жить, утенок.
– Очки – это, чтобы меня не видеть? – спросила Вика.
– Да, необходимая предосторожность…
– Ну и как?
Дядя Мартин неопределенно пожал плечами.
– Что-то такое все равно чувствуется. Флюиды какие-то, притяжение. Будь с этим благоразумна, утенок. Ты, наверное, можешь делать с мужчинами все, что хочешь. – Он опять, поведя мундштуком, процитировал: «Они будут воском в твоих руках». Потому что ты будишь в них то, что – вне сердца и разума. Что-то очень древнее, первобытное, может быть, даже – животное. И я не уверен, что, разбудив эту силу, ты сможешь с ней справиться…
Вика вспомнила портрет, висевший у него на стене.
– А твоя… э-э-э… графиня… справилась?
– В том-то и дело, что – нет.
Слова эти отозвались, когда в бликах одноглазого ночника, мечущихся по стенам, Вика, точно сквозь сон, увидела вспученную морду Шизоида: выпирающие луковицами глаза, свекольные уши, щеки – двумя половинками репы. Ей когда-то попалась в альбоме такая картинка: человек, составленный из овощей, гастрономическая природа. Здесь было то же самое нагромождение. Шизоид бормотал что-то спьяну и норовил присосаться пресными картофельными губами. У Вики не хватало сил, чтобы его оттолкнуть. Она вообще не помнила, как они попали в этот чуланчик. Вроде бы Шиз после драки дернул ее за собой, протащив, как куклу. Он и обходился с ней, как с неодушевленным изделием: одной рукой больно сдавил поясницу, а другой, торопясь, нащупывал что-то под платьем. Викин локоть был острой косточкой уперт ему в грудь. Это – мешало, но Шизоид, кажется, не замечал. Притиснул ее в углу между двумя коробками с бабочками.
– Пусти, дурак… – злобно шипела Вика.
Мертвые крылья в цветных мелких чешуйках зашелестели. Бабочки, видимо, ожили и суетливо задвигались на булавках. И от шороха насекомых, которых она всегда ненавидела, от чугунного нахальства Шизоида, шарящего пальцами уже просто по голой спине, от сиреневого тусклого ночника, от духоты чуланчика у нее по всему телу прошла длинная железная судорога и, поднявшись к лицу, перекрутила его неровными вздутиями.
Вика рывком подняла голову.
– А… а… а… – выскочило у Шизоида из напряженного горла.
Он, вероятно, хотел что-то сказать, однако не получилось. Луковичные глаза отвердели. Пальцы, шарящие под платьем, дернулись в последний раз и застыли. Вика, как из рук статуи, выползла из его объятий. Шизоид скрипнул, будто песок, перетираемый каменными жерновами. Она еще успела заметить, как он пытается двинуться вслед за ней – одна рука выгнута полукругом и охватывает пустоту, а другая, нелепо подсунутая, удерживает эту пустоту снизу. Затем ужасный скрип прекратился, жернова, по-видимому, сцепились, песок хрупнул в последний раз, и Шизоид, опасно качнувшись, замер на половине движения.
– А… а… а…
Квартиру она пробежала одним духом. В памяти отпечатались: Витька с кровяными мокрыми разводами вокруг носа – он шагнул ей наперерез, да так и остановился; Алечка, в страхе загораживающаяся ладонями и тоже – впавшая в окаменелость; Рюша, будто краб, раскорячившийся неподалеку от телевизора – собирался, наверное, на нее прыгнуть, но не успел; Лерка, крепко зажмурившаяся и вдруг по открытым плечам поросшая паутинными трещинками…
Кажется, кто-то еще – Виталик? – барахтался за боковинкой дивана.
Этого уже было не разобрать.
На подламывающихся ногах Вика слетела с четвертого этажа по лестнице и опомнилась лишь тогда, когда бухнула дернутая тугой пружиной дверь в парадную.
Она не могла отдышаться.
Никто ее не преследовал.
Бронзой сиял в небе шпиль Петропавловской крепости, растянулись от горизонта до горизонта узкие фиолетовые облака, тих был простор, распахнутый над рекой и дворцами, уходила на другой берег асфальтовая арка моста.
Фосфорическая белесая дымка уже затягивала пространство.
Вика свернула к парку. Она ненавидела это мертвенное очарование. Темная, как сгустившийся воздух, вода в каналах, миражи отражений, сухая светлая пыль на набережных. Они обманули ее. Чахлой северной магии не доставало для существования. Чудо произошло, однако совсем не такое, как некогда представлялось. Тайна жизни всплыла на поверхность и оказалась непереносимой. Идти ей, собственно, было некуда. Она чувствовала все ту же судорогу, стискивающую лицо комками. Кругом был камень. Глядели в вечность плоские глаза сфинксов. Волны разламывались о гранит, и гулкий плеск их разносился по всему городу. Эхо отдавалось в ушах.
И еще она чувствовала, а, скорее всего, заметила краем глаза, что все встреченные ей, редкие в этот час прохожие – мужчины, во всяком случае, женщины почему-то не попадались – останавливаются, словно увязнув в трясине, а потом поворачиваются и идут за ней следом.
Она притягивала их, как валерьянка котов. И, по-видимому, не только тех, которые попадались навстречу. Все мужчины, оказавшиеся в это время неподалеку, начинали беспокойно оглядываться, замедлять шаги, нюхать воздух. Зрачки их растекались во весь глаз, и они, как сомнамбулы, шли в ее сторону.
Их были десятки, может быть, даже сотни.
Вика горбилась и прикрывала лицо, но это не помогало. От причудливого, из булыжника грота, где притулилось ночное кафе, ее окликнули. Кажется, переростки, скапливающиеся здесь каждый вечер. – Эй, ты, мочалка!.. – и дальше – громкая нецензурная брань. А затем – топот ног по твердой земле дорожки.
Они ее догоняли.
Тогда Вика яростно обернулась и отняла от лица руку.
Трое парней в выпущенных цветных рубашках вдруг дружно споткнулись и точно поплыли по воздуху. Так показывают иногда замедленные кадры в кино. На помятых физиономиях выразилось удивление. Вот один, опустив ногу, застыл, будто статуя. Вот остановились, прирастая к земле, второй и третий.
Складки одежды трепыхнулись в последний раз и окаменели.
У переднего рот был открыт в беззвучном крике.
Кричать ему теперь – вечно.
Каменный долгий скрип пронесся по парку.
Недалеко лежал пруд, полный гладкого мрака. Вика сбежала к нему по вросшим в землю, расколотым, низким ступенькам. Присела и вновь отвела от лица руку.
Страшная нечеловеческая красота. Ей с этим не справиться, сказал дядя Мартин.
Черта, которую лучше не переступать.
Она еще успела заметить странно взлохмаченное отражение, шевельнувшееся перед ней: волосы, ставшие дыбом и как бы слегка подергивающиеся. Они точно зажили собственной жизнью.
