— Да?
— Но я теперь не уйду, верно? Вашим друзьям, которые хотят, чтобы их отношения признали групповым браком, придётся мириться с людьми вроде меня, закоснелыми, всюду сующими свой нос и стоящими на пути прогресса. — Она посмотрела на меня. — А это ведь правда прогресс, не так ли? Мои родители так и не приняли однополых браков. Их родители не понимали необходимости десегрегации.
Я посмотрел на неё новыми глазами — и в переносном, и, конечно же, в прямом смысле слова.
— В душе вы философ, — сказал я.
— Может быть. Полагаю, все хорошие писатели — философы.
— Но я думаю, что вы правы — по крайней мере, до какой‑то степени. В академической среде это называют «фактором вымирания»…
— Вымирания? — повторила Карен. — О, это мне нравится! И я определённо наблюдала что‑то подобное ребёнком в Джорджии в приложении к вопросу о гражданских правах: радикальные изменения в этой сфере происходили не из‑за того, что люди меняли своё мнение — никто не хлопал себя по лбу и не восклицал «Ну и дурень же я был все эти годы!» Скорее, ситуация менялась за счёт того, что худшие расисты — те, кто помнил золотые деньки сегрегации или даже рабовладения — попросту умирали от старости.
— Именно так, — согласился я.
— Но, знаете, убеждения людей всё‑таки могут меняться со временем. Давно доказано, что люди с возрастом становятся более политически консервативными — со мной, правда, этого не произошло, слава тебе, Господи. Когда я узнала, каких политических взглядов придерживается Том Селлек, я пришла в ужас.
— Кто такой Том Селлек?
— Вздох, — сказала Карен. По‑видимому, она ещё не научилась производить этот звук. — Это один потрясающе красивый актёр; играл в «Частном детективе Магнуме». Когда я была подростком, постер с ним висел у меня над кроватью.
— Я думал, у вас был постер с этим… как его? Который Супермен.
Карен ухмыльнулась.
— И с ним тоже.
Мы не обращали внимания на телевизор, но сейчас там как раз начались спортивные новости.
— О‑о‑о‑о! — сказала Карен. — «Янки» выиграли. Великолепно!
— Любите бейсбол? — сказал я, чувствуя, что в этот раз мои брови приподнялись — при этом я ясно ощутил какой‑то рывок. Надо будет сказать Портеру, чтобы он сточил выступ, за который они там зацепляются.
— Ещё как!
— Я тоже. Когда был маленький, хотел быть питчером. С этим не срослось, но…
— Вы, наверное, болеете за «Блю Джейз»?
Я улыбнулся.
— За кого же ещё?
— Я помню, как они выиграли две Мировые серии подряд.
— Правда?
— Ага. Мы с Дароном тогда только поженились. Мы с ним каждый год смотрели Мировую серию. Тазики попкорна, вёдра газировки, все дела.
— И как это было в те два раза, когда побеждал Торонто? Как люди реагировали?
Вставало солнце; его свет начал проникать в окна.
Карен усмехнулась.
— А я вам сейчас расскажу…
Мы пересели с космоплана на лунный корабль — металлического арахнида, предназначенного исключительно для полётов в вакууме. У меня был отдельный спальный отсек, наподобие тех отелей‑гробов в Токио. Когда я выбирался из него, то наслаждался невесомостью, хотя Квентин продолжал донимать меня рассказами о лунобусах и других интересных только ему вещах. Если бы он хотя бы бейсболом увлекался…
— Итак, запомните, — объявил нам один из сотрудников «Иммортекс» на третье утро нашего путешествия, — лунная база, где мы собираемся совершить посадку — это не Верхний Эдем. Это частная международная научно‑исследовательская и конструкторская лаборатория. Она построена не для туристов, и на ней нет никаких особых удобств — так что не расстраивайтесь раньше времени. Обещаю, что Верхний Эдем понравится вам несравнимо больше.
Я слушал и думал о том, что Верхнему Эдему и правда лучше бы оказаться получше. Конечно, я поучаствовал в виртуальном туре и прочёл все материалы. Но я буду скучать… — чёрт, да я уже скучаю — по Ракушке, по Ребекке, по маме, по…
И да, по отцу тоже. Я думал, он для меня обуза, думал, что я буду рад свалить заботы о нём на другого меня, но оказалось, что меня очень печалит мысль о том, что я никогда больше его не увижу.
Слёзы в невесомости повисают в воздухе. Вот что самое удивительное.
Я встретился с доктором Портером, чтобы обсудить свою проблему с выбалтыванием мыслей, которые я собирался держать при себе.
— А, да, — сказал он, кивая. — Видел такое раньше. Я кое‑что отрегулирую, но это довольно тонкая проблема интерфейса между умом и телом.
— Вы должны это починить. Пока сам я не решу что‑то сделать, ничего не должно происходить.
— О, — сказал Портер, и его брови ликующе взмыли вверх, — но люди так не работают — даже натуральные, биологические. Никто из нас не инициирует своих действий сознательно.
Я покачал головой.
— Я изучал философию, док. Я не готов отказаться от понятия свободной воли. Отказываюсь верить, что я живу в детерминированной вселенной.
— О, конечно, — ответил Портер. — Я совсем не это имел в виду. Скажем, вы входите в комнату, видите в ней кого‑то знакомого и решаете протянуть ему руку для приветствия. Конечно, ваша рука не поднимется немедленно; ведь сперва что‑то должно случиться у вас в мозгу, верно? И это «что‑то» — электрические изменения в мозгу, которые предшествуют преднамеренному действию — называется потенциалом готовности. Так вот, в биологическом мозгу потенциал готовности наступает за 550 миллисекунд — чуть больше половины секунды — до того, как ваша рука начинает двигаться. На самом деле неважно, какое именно преднамеренное действие вы совершаете: потенциал готовности в мозгу наступает за 550 миллисекунд до начала моторных реакций. Пока понятно?
— Ага, — сказал я.
— Только вот ничего не понятно! Видите ли, если вы просите людей явным образом обозначить момент, когда они принимают решение что‑то сделать, они сообщают, что эта идея посетила их где‑то за 350 миллисекунд до начала моторных реакций. Один учёный по имени Бенджамин Либет доказал это много лет назад.
— Но… это ведь явно погрешность измерения, — сказал я. — Ну, то есть, вы же говорите о миллисекундах.
— Не обязательно. Разница между 550 миллисекундами и 350 — это пятая часть секунды: это довольно существенная продолжительность, которую легко измерить с высокой точностью. Этот базовый эксперимент с 80‑х годов был повторен многократно, и эти данные надёжны как скала.
— Но они не имеют смысла. Вы говорите…
— Я говорю, что наши представления о том, какой должна быть последовательность событий, и то, какова она на самом деле, не согласуются. Интуитивно мы думаем, что последовательность должна быть такая: сначала мы решаем пожать руку старине Бобу, потом наш мозг, во исполнение этого решения, начинает посылать сигналы руке о том, что он хочет совершить рукопожатие, и после этого наша рука начинает подниматься. Так ведь? Но на самом деле происходит следующее: сначала мозг начинает посылать сигналы о том, что хочет рукопожатия; потом вы осознанно принимаете решение пожать руку старому другу; и лишь затем ваша рука начинает двигаться. Мозг начинает движение по дороге к рукопожатию до того, как вы примете осознанное решение его совершить. Ваше осознанное мышление перехватывает руководство действием и убеждает себя, что это оно его инициировало, но в реальности оно лишь зритель, наблюдающий за действиями вашего тела.
