Единственный пока «практический выход» — это то, что я предупредил Сашку о бромиде бора. Что же, и дальше мне, подвергая себя реальным опасностям, спасать его от опасности в большой степени мнимой?
Как сказано у Гоголя: «С одной стороны, пользы отечеству никакой, а с другой… но и с другой стороны тоже нет пользы!»
Сижу в темноте — локти на коленях, лицо в ладонях. Я не испуган, нет. Я в смятении.
Вероятность того, что пуговицы на штанах расстегнутся, намного превосходит ту, что они сами застегнутся. Следовательно, застегивание штанов — процесс антиэнтропийный. С него начинается покорение природы.
К. Прутков-инженер. Мысль № 111
Музыкальный сигнал перехода. Не наш сигнал, что-то скрипично-арфное, подобное дуновению ветра над кронами деревьев. Вскакиваю, оборачиваюсь — смутный силуэт человека в кресле. Сашка? Включаю свет.
О боже, Люся моя возлюбленная. Моя жена, отбитая у Стрижевича, его вдова, к которой ушел от Лиды… женщина, которую я упустил почти во всех вариантах. Но там, где не упустил, у нас любовь, какой у меня не было и не будет.
— Ты? Почему ты здесь?
Сейчас я озадачен, и, если честно, не очень рад встрече: помню, как давеча рассматривал себя в зеркальце гальванометра. Рожей не вышел я сейчас для встречи с ней. Для тех вариантов.
Она непринужденно сходит с помоста. Тяжелые темные волосы уложены кольцами. На Люсе серая блуза в мелкую клетку, кремовые брюки — все по фигуре и к лицу. На широком отвороте блузы какой-то то ли жетон, то ли значок: искрящийся в свете лампы параллелограмм, длинные стороны горизонтальны, внутри много извилистых линий.
Она кладет мне на плечи теплые руки, приникает лицом к груди — моя женщина, надвариантно моя. Моя судьба.
— Я боялась, что ты больше не вернешься.
— Постой… погоди с лирикой-то. (Я строг, не даю себе размякнуть. Знаем мы эти женские штучки!) Во-первых, куда я должен вернуться? Где мы вместе, я уже есть, а где нет… тому и не бывать Во-вторых, ты-то, ты-то сюда как попала — будто с неба?
— Почти. — Она глядит снизу блестящими глазами нежно и лукаво. — Мы всюду должны быть вместе. Везде и всегда.
…Снова музыкальный сигнал — такой же. Скрипично-арфовый. И вслед за ним очень выразительное «гхе-гм», произнесенное очень знакомым голосом. Поворачиваю голову: конечно, кто же еще — Сашка. Стоит, оперевшись о спинку старого кресла, нога за ногу, голова чуть склонена к плечу. Одет не так, как днем (да и с чего ему быть одетым так же!): в светло-коричневой куртке и брюках, под курткой такая же, как у Люси, рубашка в мелкую клетку; над левым карманом у него тоже пришпилен жетон-параллелограмм с мозаичными искорками и блестящими извивами между нижней и верхней горизонталями.
Я несколько напрягся. И не из-за таких ситуаций, в которой Стриж наблюдает сейчас меня с Люсей, у нас случались драки — до крови, до выбитых зубов. Жду, что и Люся отпрянет или хоть отстранится от меня. Ничего подобного: спокойно глядит на Сашку, положив мне на грудь голову, обнимает за шею рукой.
— Ты, как всегда, кстати, — говорю я. — Впрочем рад, что с тобой все обошлось. А то я беспокоился.
— Во-первых, не обошлось, я все-таки не один раз подорвался на этих чертовых ампулах, разбивался на мотоцикле, получал нож в сердце… и даже погиб от легочной чумы в бактериологической войне. Во-первых, беспокоишься ты сейчас не о том: ты увел мою женщину!
— Уводят лошадь, Сашок, — мягко отзывается Люся. — или корову. А женщина решает сама.
— Да-да… — Сашка смотрит на нас, не меняя позы: голос у него какой-то просветленно-задумчивый. — Ты права. Если по-настоящему, то это я тебя у него уводил. Умыкал. Только теперь увидел, насколько вы пара. Смотритесь, правда.
Мне эта сцена уже кажется излишне театральной. Какие-то трое задуманных положительных персонажей из отлакированной до блеска пьесы. Во мне пробуждается злость. Отстраняюсь от Люси.
— Послушайте! Можете вы толком объяснить… Если ты — ты! — столько раз погибал, то почему ты здесь? Почему знаешь об этом? — И — Люся откуда взялась? Что все это значит!
— Тупой, — говорит Стриж нормальным своим голосом, — тупой, как валенок. Каким ты был… — И он красноречиво качает головой.
— Ну зачем так! — вступается Люся. — Просто человеку, когда он поднимается на новую ступень познания, всегда сначала кажется, что он уже на вершине. Алешенька, милый, почему ты считаешь, что Нуль-вариант… или, точнее, Нуль-центр — только один в многомерном пространстве?
— А?.. Ага! — Я смотрю на них во все глаза.
— Ротик закрой, простудишься, — заболеешь, — говорит Сашка.
…Вот теперь мне понятно и их появление, и одежда с намеком на униформу, и эти жетоны. Я смотрю на Люсю: она та, да не та, к которой я летал вчера на биокрыльях, какую знал во всех вариантах. Та — обычная женщина, неразделимо привязанная чувствами (любовью, заботами, опасениями) к окрестному миру; когда нежная, ласковая, страстная, а когда — это и я знаю, и Сашка — как застервозничает, не дай бог, не подступишься. Эта — свободней, содержательней, одухотворенней: больше ясности в лице и в голосе.
И Сашка… Сейчас он вернулся к принятому у нас в общении тону — но это больше для меня, чем для самовыражения. Я замечаю отсвет больших пространств на его лице, тех самых вселенских просторов. Ясно, из каких вариантов они оба прибыли. И та жизнь, то бытие для них нормально.
— Порядок, — говорит Сашка, сходя с помоста. — Он дозрел, это видно по его лицу. Да, Кузичка, да. И что ваш Нуль-вариант исчерпал себя, сходит на нет, это ты тоже правильно понял. Будем приобщать тебя к нашему.
— Зачем?! — Я пожимаю плечами. — Это ведь до первого сна, а в нем я скачусь обратно сюда. Душу только растравлю.
— Начинается!.. — Стриж выразительно вздыхает. — Нет, я с ним не могу. Люсь, попробуй ты!
— Алешенька. — Она гладит меня по волосам жестом почти материнским, глаза немного смеются. — Ну, ты действительно абсолютизируешь. Наши предки когда-то на четвереньках гуляли и все в шерсти. Сон — из того же атавистического набора. Ты перейдешь с нами туда, где люди непрерывно владеют сознанием. Решайся, а?
…Под все эти захватывающие события и разговоры незаметно прошла короткая летняя ночь. Небо за домами светлеет, розовеет.
Собственно, я с первого Сашкиного слова уже решился и согласился — а кочевряжился только потому, что иначе же и согласие не имеет веса. Пусть чувствуют.
— А как там насчет пожрать? — спрашиваю. — Это не считается пережитком? А то я голодный, как черт.
