Филип Дик - Время, назад

– Мне посоветовали обратиться к вам, – прошептала девушка. – Ну, те, у главной конторки. Я думала спросить у мистера Эпплфорда, но он уже ушел. Он такой услужливый.

– Вы от муниципалов? От какой-нибудь гражданской организации?

– Нет. Я от витария «Флакон Гермеса».

– А что, мистер Робертс успел умереть? – поинтересовалась миссис Магайр.

– Нет, я не думаю. Наверно, мне лучше уйти. – Девушка отвернулась от стола и как-то сразу ссутулилась, стала похожа на больную искалеченную птицу. – Извините, пожалуйста… – Ее голос прервался.

– Подождите, – резко окликнула Мэвис Магайр. – Повернитесь и смотрите сюда, на меня. Вас послали, ваш витарий вас послал. По закону вы имеете право использовать Библиотеку как источник информации. Вы абсолютно вправе провести здесь поиск. Идите за мной, я вас проведу. – Не оглядываясь на Лотту, она миновала два зала, вошла в свой собственный кабинет, ткнула пальцем одну из бесчисленных кнопок интеркома и сказала: – Я была бы очень благодарна, если бы кто-нибудь из искоров зашел на пару минут. Спасибо.

И лишь после этого Мэвис Магайр повернулась и взглянула на девушку. «Она у меня отсюда не выйдет, – сказала она себе, – пока я не выясню, зачем это их витарию потребовались данные про Рэя Робертса. Не смогу выяснить сама, так выяснят искоры».

Во внутреннем помещении витария «Флакон Гермеса» доктор Сайн напряженно слушал стетоскопом довольно заурядное темное тело Анарха Томаса Пика.

– Ну как? – спросил Себастьян, чьи нервы были уже на пределе.

– Пульса нет. Но на этой стадии так обычно и бывает, то появится, то исчезнет; это же самый критический период. Все компоненты вернулись на прежнее место и готовы снова функционировать, но… – Сайн махнул рукой, призывая всех к тишине. – Подождите. Вроде бы я что-то слышу.

Он взглянул на приборы, отмечавшие пульс, дыхание и активность мозга. По всем экранчикам бежали прямые, без единого изгиба линии.

– Да что с него спросишь, с трупа? – безразлично заметил Боб Линди, всем лицом, всей своей фигурой выражавший сомнение в этом предприятии. – Мертвяк он и есть мертвяк, без различия, Анарх он там или бродяга подзаборный, и пять минут ему осталось до возрождения или пять столетий.

– Sic igitur magni quoque circum moenia mundi expugnata dabunt labem putresque ruinas, – прочитал Себастьян по бумажке. – Последние слова тут ключевые: putresque ruinas.

– Откуда это? – спросил доктор Сайн.

– С того самого памятника. Вот такую эпитафию придумали ему. – Он мотнул головой в сторону трупа.

– Я почти не знаю латыни за пределами медицинской терминологии, – сказал доктор Сайн, – но все же могу понять слова «putresque» и «ruinas»[18]. К нему они вроде как не относятся.

Какое-то время он, Линди и Себастьян молча смотрели на тело. Оно выглядело совершенно законченным, готовым к новой жизни. «Да что же его задерживает?» – думал Себастьян.

прочитал отец Файн.

– Что это? – удивился Себастьян; библейские стихи, написанные гекзаметром, – это было для него что-то новое.

– Перевод предыдущих строк поэмы, откуда взята Анархова эпитафия. Тит Лукреций Кар, «О природе вещей». Ты что, Себастьян, не узнал?

– Нет.

– А может, прочитать это задом наперед, и он как раз и вернется к жизни, – ядовито заметил Линди. – А может, это намек такой. Я совсем не в восторге, – он резко повернулся к Себастьяну, – от всей этой попытки вдохнуть жизнь в окоченевший труп. Это совсем не то, как услышать живого человека, запертого в тесном ящике, и вытащить его наружу.

– Разница тут только во времени, – примирительно сказал Себастьян. – Там сразу, а тут какие-нибудь дни или даже минуты. Тебе просто не нравится об этом думать.

– Ну а сам-то ты, Себ, – жестко заметил Линди, – сам-то ты часто вспоминаешь то время, когда был еще трупом? Ты любишь об этом думать?

– А там и думать не о чем, – пожал плечами Себастьян. – За время смерти я не помню ничего, только и помню, что очнулся в гробу. Вот это-то я помню, и очень хорошо. И часто об этом думаю.

И с тех пор, добавил он про себя, у меня так и осталась клаустрофобия. Психическое расстройство, очень распространенное среди старорожденных.

– Мне кажется, – заметила Черил Вейл, – что это опровергает существование Бога и потусторонней жизни. Весь этот твой, Себастьян, рассказ о том, что после смерти ты себя не осознавал.

– Опровергает ничуть не больше, – возразил Себастьян, – чем отсутствие доматочных воспоминаний опровергает буддизм.

– Ну да, – вступил Р. К. Бакли. – Если старорожденные не могут ничего вспомнить, это еще не значит, что ничего и не было. Я вот утром, бывает, помню, что мне очень много снилось, а что снилось – не помню, ну хоть убей.

– Иногда, – заметил Себастьян, – у меня бывают сны.

– О чем? – спросил Боб Линди.

– Ну, вроде как лес.

– И это все?

– И еще один сон. – Он замялся, потом неуверенно продолжил: – Я чувствовал рядом что-то огромное, темное, бьющееся, словно сердце. Бьющееся громко и отчетливо, то вздуваясь, то опадая. И очень сердитое. Оно выжигало меня изнутри и очень не одобряло – ну, большую часть меня.

– Dies Irae, – объяснил отец Файн. – День гнева.

Он ничуть не удивился, Себастьян говорил с ним об этом и прежде.

– И ощущение, что оно живет, – продолжил Себастьян. – Живет абсолютно. В сравнении с этим мы – лишь искорка жизни в неживом комке. И лишь эта искорка двигается, говорит и действует. А вот оно ощущало полностью, не ушами или глазами, а ощущало вообще.

– Паранойя, – пробормотал доктор Сайн. – Чувство, будто за тобой наблюдают.

– А на что оно сердилось? – спросила Черил.

Себастьян на минуту задумался, а затем ответил:

– Я был недостаточно мал.

– Недостаточно мал, – с отвращением повторил Боб Линди. – Жратва собачья.

– И оно было право, – горячо сказал Себастьян. – В действительности я был несравненно меньше, чем мне думалось. Или чем я готов был признать. Я привык видеть себя гораздо бо?льшим, с бо?льшим размахом.

«Ну да, размах, – кисло подумал он. – Вроде как стырить тело Анарха и загнать за большие бабки. Великолепный пример, просто идеальный. Так я ничему и не научился».