Я сел. Анна налила мне кофе в пузатенькую чашку и пододвинула печенье.
— Вам понравился наш город?
Чтоб ему провалиться, подумал я и сказал:
— Красивый город. И сад у вас красивый. Сами ухаживаете?
— Сама. Вы любите цветы?
— Как сказать… — пожал я плечами.
Наверное, все-таки не люблю. Не за что. С цветами я, как правило, сталкиваюсь, когда их в виде венков и букетов кладут на могилы. Возлагают. В жизни таких, как я, цветам отведена строго определенная роль. За что же их, спрашивается, любить, если они всегда — знак утраты и скорби?
— Хотите еще печенья? — спросила Анна, когда разговор о цветах безнадежно забуксовал.
— Хочу, — сказал я, обернулся и перехватил ее взгляд — беззвучный вопль.
Обернулся туда и сам едва не закричал. Мальчишка стоял у дерева метрах в десяти от веранды, и к нему ползла змея, голубой кронтан, ядовитая тварь была уже на дорожке, на желтом песке, в метре от ребенка, а он не двигался, хотя прекрасно видел ее и мог убежать. Голубая тугая лента медленно и бесшумно струилась, раздвигая тоненькие стебельки пионов, мой пистолет остался в комнате, ребенок застыл, Анна застыла, застыл весь мир…
Я метнул пику для льда, каким-то чудом оказавшуюся на столе. Перемахнул через перила, в два прыжка достиг дорожки, и голова приколотой к земле змеи хрустнула под моим каблуком.
— Что же ты, малыш… — Я наклонился к нему, хотел что-то сказать, но натолкнулся на его взгляд, как на стеклянную стену, как выстрел.
Зипперлейн был прав. Они другие, и словами этого не выразить. Мне положено разбираться в любых чувствах, которые могут выражать глаза человека, но сейчас я не мог перевести свои ощущения в слова.
Можно сказать, что он смотрел презрительно. Или свысока. Или равнодушно, как на досадную помеху. Или злобно. Или сожалея о том, что я сделал. Каждое из этих слов имело свой смысл и было бы уместно при других обстоятельствах, но здесь все слова, вместе взятые и в отдельности, не стоили ничего. Они не годились для описания его взгляда. Всего моего опыта хватало только на то, чтобы понять: я сделал что-то абсолютно ненужное, и маленький человечек отметает меня, не собирается разговаривать, что-то объяснять. Что он другой. Что между нами — стена.
Я оглянулся — Анна стояла на прежнем месте, она даже не смотрела в нашу сторону. Она его боялась и не могла найти с ним общего языка, но вряд ли от этих невзгод она стала столь бессердечной, что не сказала ни слова, не подошла к сыну, только что избежавшему укуса ядовитой змеи. Стало быть, она с самого начала знала, что никакой опасности нет…
Мальчишка прошел мимо меня, как мимо пустого места, присел на корточки над неподвижной змеей. Я отвернулся, чувствуя себя лишним, бессильным, напрочь опозорившимся. И тихонечко побрел обратно на веранду.
Анна убирала со стола.
— Вам не нужно было этого делать… — тихо сказала она.
— Ну откуда я знал? — так же тихо ответил я. — Значит, и это…
— И это тоже.
— Анна, можно мне посмотреть его комнату?
Ей очень хотелось послать меня ко всем чертям, но она понимала, что не во мне дело.
— Господи, делайте что угодно… Там, направо.
Я проскользнул в дом. Конечно, вот эта дверь, разрисованная забавными зверюшками и героями мультфильмов. Детская изумила меня спартанской простотой. Маленькая кровать, желтый шкафчик, низенький столик — и больше ничего. Никаких книг, никаких игрушек. На столе рассыпаны цветные карандаши, лежат несколько листов белой бумаги. На одном — рисунок.
Ничего похожего на неуверенную детскую мазню. Четкими штрихами изображено что-то непонятное, не имеющее смысла — для меня, но не для художника. Полное впечатление осмысленного завершенного рисунка. Дом? Возможно. Несколько домов, нарисованных один поверх другого — в разных ракурсах, с разных точек зрения.
Я поворачивал рисунок так и этак. Да, дом, как-то уродливо распластанный в одной плоскости, деформированный. В живописи я профан, но, сдается мне, нечто подобное я видел у нынешних полисенсуалистов — луг, каким видит его жаба. Галактика, какой ее видит несущийся со сверхсветовой скоростью пьяный андромедянин…
Оглядываясь на дверь и ежась от стыда, я аккуратно сложил рисунок вчетверо и спрятал в бумажник. Прекрасное начало, первое вещественное доказательство — украденный из комнаты шестилетнего пацана рисунок.
Я взглянул на часы и стал собираться Надел другую рубашку, сменил галстук на более легкомысленный. Пистолет оставил под подушкой. И отправился искать Некера.
Прохожие проявляли полное пренебрежение к сгорающим над крышами метеоритам — притерпелись, надо думать. На их месте я бы тоже, наверное, притерпелся. Немного поплутав, я добрался до бара «Волшебный колодец» и вошел. Очень большая комната со всеми атрибутами мини-заведения — стойка с высокими табуретами, мюзикбокс в углу, два десятка столиков, шеренга игральных автоматов, телевизор над стойкой. Тысячи таких заведений-крохотулечек кое-как существуют от Куала — Лумпура до Баффиновой земли, и, как правило, каждый старается обзавестись чем-то особенным, неповторимым то доспехи средневекового рыцаря, тысячу лет назад с пьяных глаз угодившего в болото и извлеченного при муниципальных работах, то африканские маски в южноамериканских барах или южноамериканские индейские вышивки в барах африканских, то (своими глазами видел в Лахоре) обломок летающей тарелки, взорвавшейся по неизвестной причине прямехонько над домом владельца бара. Здесь функцию раритета исполнял громадный засушенный осьминог — морская тематика, как и положено в портовом городе. Рядом висела табличка, возвещавшая, что этот самый кракен, прежде чем был загарпунен, утащил в пучину трех боцманов, одного штурмана и откусил руль у канонерки. Со времен своих славных подвигов кракен неимоверно усох…
Я пробрался к стойке и попытался привлечь внимание игравшего миксерами Жерома. Привлек. Взял бокал гимлета и ушел на облюбованное свободное местечко в углу Столик попался тихий. Двое юных влюбленных переплели пальцы под столом. Как некий контраст, тут же примостился старик, худой, весь какой-то высохший, подобно легендарному кракену, он обхватил полупрозрачными ладонями стакан с чем-то желтым и поклевывал носом.
Я поставил бокал на столик. От этого звука Мафусаил вздрогнул и пробудился.
— Ваше здоровье, — сказал я.
— Прозит, — сказал он.
Мы отхлебнули и помолчали.
— Он умер, — сказал старик.
— Кто? — вежливо поинтересовался я.
— Рольф Швайнвальд.
— А…
— Вот так. И за ним пришла та, что приходит за всеми людьми. Пришла, увы, с опозданием на сотню лет. Рольф Штайнвальд, ста двадцати четырех лет от роду, был личностью в своем роде уникальной — последний доживший до наших дней эсэсовец. Дивизия «Викинг». Свое давно отсидел, но оказался столь крепким, что казалось» сам дух Черного корпуса упорно держит на этом свете свое последнее вещественное воплощение. Лет десять назад экс-оберштурмфюрер впал в старческий маразм и с тех пор строил на своем дворе оружие возмездия «Фау-3», используя в качестве основных деталей консервные банки и прочий бытовой хлам. Соседские мальчишки сооружение разваливали, он снова строил. А теперь вот подох» не достроив.
