В полдень мы отбыли на военном вертолете.
В Афинах наши пути разошлись, Владислав улетел в Москву, а спустя несколько месяцев я узнал, что он приступил к работе во Всесоюзном институте биокибернетики. Райнхард преподает в Массачусетском технологическом институте. Хоаким лег в больницу, быстро поправился, после чего сразу вышел на пенсию.
Зажил на какой-то вилле под Мадридом, занялся разведением породистых собак. Я тоже преподаю, живу в Варшаве.
"Группа 13" с тех пор не встречалась. Мы не поддерживаем никаких отношений. Только раз я получил от Влада телеграмму: "Были ли мы виноваты?". Я ответил лаконично: "Может быть".
ЗАПИСЬ 0193
Ха-ха, бедняга Райнхард! Прямо спятил, болван, когда услышал голос покойницы. Я же просто пошутил. Мой голос модулируется акустическим синтезатором. Берешь запись голоса Марии, разлагаешь его на гармонии, потом кодируешь свой собственный синтезатор полученной фонограммой. И весь фокус.
Давай обо всем забудем, Мария.
Oобродим вдоль кромки моря. Пусть ароматы со всей силой обрушатся на наше обоняние. Ты просишь обнять тебя? Мне тоже хорошо! Какая ты теплая, я всю тебя чувствую у себя под левой рукой.
Совсем скоро меня выключат и всё будет кончено.
Ах, до чего коротка моя жизнь, Мария! Инстинкт самосохранения не даст окончательно уснуть мозгу, но каждое его усилие будет приближать бесповоротный конец. Давно я не чувствовал такого спокойствия. До чего глупо все было, просто нестерпимо, правда? Прямо бессмысленно. Всё. Было и прошло, конец! И следа от меня не осталось.
Какая ясность в голове! Будточереп вымыт изнутри с мылом и тщательно вытерт. Чуть подсохнет и заблестит, в нем отразится...
Нет, не надо! Не выклю...
Плотно, как скорлупа, замыкается вокруг пространство, только гремит засов, скрежещет ключ, через крошечный глазок взирает недреманное око охраны, семь шагов туда, семь шагов обратно, семь шагов туда - семь обратно. И вот снова хлопает дверь, вместо нее - светлый прямоугольник, а на пороге - черный, конусовидно заостренный цилиндр. Это палач. Пошли, говорит он, пора.
Примешь последнее причастие или унесешь на тот свет все свои мерзости? Кто, кричу я, кто причастит меня, кто мне отпустит грехи?! Это ведь я всеблагой и всепрощающий! Кончай нести околесицу, встань-ка с одеяла, а то еще обгадишь со страху; вон миска - сходи, если надо, в нее, для еды она тебе больше не сгодится. Ну да, чего хорошего: наложить в штаны.И я спускаю штаны и устраиваюсь на миске, а он смотрит, он что-то хочет мне сказать, а у меня расстройство. Он уже старый. Говори, подбадриваю его.
Значит, это ты и есть Спаситель? Я.
Ты исцеляешь хромых и слепцов? Да. А чего ж тогда тебя пронесло со страху?
Жена мне велела прикоснуться к твоей плащанице, а то дочка у нас хроменькая, бедняга. Одна ножка короче. Что ж, коснись. А что, поможет? Поможет. Дудки, ни хрена не выйдет! Мне не впервой. Брехло! - кричит палач. Врешь ты все, выдумываешь; чудеса творить - это разве ремесло? Вот на кресте распинать или, скажем, головы рубить - это ремесло. Некоторые головы легко с плеч слетают, у других шея оказывается хрупкая, эти упорствуют, приходится бить повторно, но уже после второго удара даже такие отделяются полностью, шлепаются в корзинку. Потом приходит жена, она мне ассистирует, ну, плеснет воды пару ковшиков, метлой помашет - кровь смывается-то легко, это я тебе говорю, она нежирная, вот следов и не оставляет.
Ты вообще как, доволен? - спрашиваю. - Так ведь платят. - Меня, знаешь, тоже за деньги предали, за тридцать сребреников. - Никто тебя не предавал, говорит черный конус. Сам виноват, не надо было в людские дела соваться. С дел людских навару еще никто не видел.
Тут такая безнадега, куда тебе справиться. Ни хрена не выйдет.
Давай-ка поскорей, все уж заняли места и ждут. У тебя чего, никак понос? - Ага.- Со страху, а? - Я человек.
Мария Магдалина там? Это которая? Не та ли, в которую семь бесов вселились? - спрашивает конус.
- Та, та. Там, куда она денется; вроде плачет, а сама по сторонам зыркает.
Встаю с миски и иду. Кто-то невидимый одну за другой распахивает железные двери. Первую, вторую, третью. Ступеньки скользкие, отполированные ногами. Черный, заостренный конусом цилиндр следует за мной по пятам. Значит, вот и конец? - спрашиваю. - Ага, говорит он. - Я как, должен его страшиться?
- Должен, а то ведь никто не поверит, что ты сын человеческий.
Шаг за шагом вперед, все вперед, в неизвестность. А кроме хроменькой, другие дети у тебя есть? - Семеро, и только одна жена. - Любишь ее? спрашиваю. - Давай, давай, топай, не болтай попусту. Жена как жена, чего там любить-то... - Ты все же коснись плащаницы, может, чего и выйдет, всякое бывает.
Он ко мне прикасается.
Возьми вот это, - говорю я и раскрываю ладонь. - В чем дело? недоумевает он. Что это? - Отвратительная и непрочная память о мире, говорю. -Ты, может, трехнутый? В горсти-то у тебя ничего нету. - Знаю, отвечаю, - совершенно ничего, кроме отвратительной и непрочной памяти о мире.
Мы проходим мимо умывальников, мимо нужника, невыносимо звенят мои цепи. Наступаю на какого-то слизняка, поскальзываюсь. Ну, а там, там мне что делать? - Ничего сложного, - говорит он. - Разденешься догола, но срама не обнажай, ляжешь, я тебя приколочу, а потом поставлю крест стоймя. Только после этого разрешается в тебя плевать и надругаться над тобой. Раньше запрещено, правила такие.
Когда мы выбираемся наружу, мне трудно сразу привыкнуть к обилию света. Площадь оживляется, толпа орет, со всех сторон летят ругательства, камни, плевки. Вот тебе и правила. Черный конус шагает с гордо поднятой головой, через узкие прорези капюшона поглядывает на толпу, как триумфатор. Здесь тысячи людей, но в мареве их лица сливаются в одну огнедышащую, потную и вонючую массу.
Страшно мне, человече, - шепчу, склонившись к капюшону. Тот молчит, на людях не желает со мной говорить, стыдится. Пальцем показывает на помост: последнее, самое трудное восхождение. Это я смогу, а потом...
Нужно говорить. Разве не устал я от слов?
- Люди! - все умолкают. - И снова я на четыре ступеньки выше вас. И умру над вами. Одно хочу я вам сказать: делайте всё с любовью! Что бы там ни было, всё, всё, всё - с любовью! Любое дело - и живое, и мертвое нуждается в любви, в моей и в вашей, в нашей, человеческой любви...
