Еще в детстве старина Жан рассказывал мне притчу об индейском юноше-лазутчике, которого племя решило внедрить в мир бледнолицых… Кончилось тем, что он по уши набрался цивилизации и не смог донести до собратьев сути машинного бытия, к тому же — не вписался обратно в племенную жизнь. Жан очень старался и не знал, что после первых же его слов я мгновенно проиграл полсотни вариантов, в одном из которых — разумеется, наиболее вероятном — произошло именно то, что и в притче… Вот и я вроде того лазутчика — мне нет пути назад, но нет и того города, где я мог бы жить как один из многих. Когда-нибудь, через несколько десятков или сотен лет, Земля заполнится подобными мне — все так. Но пока я не могу испытать главного человеческого счастья — оказаться среди миллиардов равных. И не знаю, суждено ли, потому что каждый суперсап слишком не стандартен. Жан убеждает, что это нормально для эпохи эксперимента, что потом… Мечтатель Жан!
«Потом» окажется совсем иным. Эксперимент станет системой, и вот-вот из лабораторий Жана взлетит птенец, для которого я буду представителем низшего вида. Так будет, если я соглашусь сам вести одну из экспериментальных серий, или Нодье воспользуется программой генетической операции, разработанной эвроматом… И скоро получится так, что вершина эволюции, наскоро зафиксированная в досье мировых рекордов, сможет сохранять лидерство несколько лет или недель, чтобы потом заполнить собой небольшую нишу земного заповедника… Жан надеется на какой-то закон о стандартизации лидирующего вида, надеется выиграть некоторое время для закрепления лучших видовых особенностей естественным механизмом смены поколений. Но как быть с соблазном еще лучшего результата? С этим опаснейшим человеческим соблазном, и не только человеческим… Не хочется впрыскивать Жану порцию черного пессимизма, но вероятность принятия такого закона наверняка мала, а вероятность соблюдения — практически чистый нуль.
Джин уже выпущен из кувшина, и волшебное заклинание, которое вроде бы делает его управляемым, — лишь наша иллюзия. Это он управляет нами, просто разумными и гиперментальными, управляет по элементарной схеме обратной связи — через наши желания, через их осуществимость. И он будет подталкивать нас к предельно быстрому усложнению, манить все более глубоким и многомерным видением Вселенной. И многим безоглядно смелым сапи — боюсь, и старине Жану тоже — этот процесс представляется чуть ли не бесконечной лестницей, уходящей в заоблачье.
Но всему есть предел. Жан улыбается, пока еще улыбается, когда я пытаюсь втолковать ему свое понимание воображаемого заоблачья. Мы просто уткнемся в предел изменчивости, связанный с природой молекулярных комплексов, на которых основана земная жизнь. И надо заранее готовиться к тому, что лестница конечна, как и все лестницы в этом мире, и ее конец не должен стать обрывом, с которого сорвется цивилизация, уповающая хоть на какие-то неисчерпаемости…
Нужно размышлять о новых этапах эволюции, какой бы фантастикой они не казались, размышлять о реальности заоблачья, сколь бы далеким оно не выглядело. Для меня уже практически достоверна неизбежность будущего перепрограммирования разума на новые молекулярные структуры — те же суперлаттиковые пленки, так здорово проявляющие себя в интеллектронике, особенно — в эвроматах, вот-вот станут эффективней наших нейронных систем. А ведь это только начало… Но как передать свои оценки тем, кому они кажутся слишком тонкими и сложными, слишком многофакторными? Как вместить свое дальнее футуровидение в проекцию на мышление сапиенсов? Ведь джин уже выпущен из кувшина…
Вот и дверь. Пора. Все может кончиться весьма плачевно, и Ника выцарапает глаза бедняге Жану. И мне приятно сознавать это. Мы любим тот мир, где в случае нашей гибели остается кто-то, способный взорваться возмездием, хотя не в нем дело… способный взорваться болью, реальной болью утраты безмерно дорогой своей части — той, без которой жизнь не в жизнь. Если бы я мог увести Нику за собой, любой ценой протащить ее сквозь барьер гиперментальности… Мне было бы много легче перешагнуть порог этого мерзкого дома, где меня тут же загонят за звуконепроницаемую стенку…
Идиоты, подумал Лямбда, открывая дверь, некоторые из этих симпатичных сапи кажутся кошмарными идиотами! К счастью, прогресс в преобразовании мозгов слегка опережает прогресс в области тюрьмостроения. И это обнадеживает…
«Со стороны может показаться, что здесь идет митинг „Юных космонавтов“ или аналогичной организации, безобидной и даже полезной, — думал Игорь Павлович. — Но здесь нечто совсем иное — толпа юнцов, приведенная в когерентное состояние единодушия, когда каждый мнит себя частью великой всесильности, с восторгом жмется к плечу соседа и орет до изнеможения, до полного экстаза… Такое надо видеть, чтобы осознать, что поток времени в наших лабораториях и в толпе перевозбужденных, легко внушаемых и не слишком образованных людей — это разные потоки, и беда, если огромная разность скоростей породит вихри и водовороты, способные смести сами лаборатории, взорвав эту толпу диким, первобытным озлоблением… И конечно, там и сям мелькают утесами суровые лица наставников, чьи взоры устремлены поверх голов к невиданно прекрасным вершинам, а помыслы тверды и тупы, зато колоссально магнитят всю свору именно своей твердостью и однонаправленностью».
Большой зал, куда не без труда проник двойник Тима, действительно бурлил и постанывал, преимущественно вразброд. Но вдруг в одном из рядов вырастала фигура с воздетыми к потолку руками и перекошенным лицом, разевала пасть и истошно орала: «Нет хомопарку! Долой эвро! Бей суперсапов! Спасай цивилизацию!»
— Бей! — дружно подхватывал зал, превращаясь в единый организм.
Внезапно на высокой сцене взметнулись снопы яркого света, и из них сложилось огромное, в два человеческих роста, изображение лохматого человека в старинной одежде. Фигура приплясывала, размахивала руками и вопила неимоверно усиленным голосом: «Долой машины!» Ясенев прямо-таки физически ощутил силу единения, вытолкнувшую его из кресла. «Смерть машинам!» — стоя, ревел зал, и Ясенев лишь некоторым усилием воли заставил себя промолчать.
В ревущей толпе мелькнуло знакомое лицо, но Ясенев ничего не успел разобрать. Фантаграмма успокоилась и застыла скульптурным портретом, освещающим дальнейшее действо. А на сцену выскочил великолепно сложенный парень и под быструю ритмичную музыку стал исполнять какой-то фантастически сложный танец с натуральной кувалдой. Парень периодически наносил удары по расставленным вокруг весьма сложным приборам и под звон крошащегося стекла, пластика и металла снова уходил в конвульсионную дрожь и патетические прыжки. И каждый удар отзывался ревом зала, счастливым визгом и выразительными жестами вконец ошалевшей публики.
