Тут-то его дю-А и застал. И я точно говорю вам, ребята, хотя сам не видел: дю-А не дал ему пообедать. Они немножко друг на друга покричали, потом выскочили из домика и понеслись в интеллекторную, где. Федер немедленно начал орать во всю мочь. Мы не очень поняли, о чем он орал, нас заинтересовал сам факт: во время разносов Федер никогда не повышал голоса. Да и понимали мы, что стычка у них обязательно будет; мы даже удивлялись, что она так долго оттягивалась.
Впрочем, кое-что мы разобрали — так, отдельные слова, потому что хотя у стенок интеллекторной и не такая хорошая звукоизоляция, как в акустических тюрьмах, но все-таки они не фанерные. «Дурак», «щенок», «баранья башка», «не дам гробить», «я не для того тебя сюда брал» — все это Федер подавал в лучших традициях Лимиччи, а математик тонким надрывным голосом гонял свою пластинку про «вандализм». Часа полтора спустя соревнование в воплях у них закончилось, дверь интеллекторной раскрылась, в освещенном проеме немедленно появился брыкающийся дю-А, которого держала за шиворот железная рука вспотевшего от ярости Федера.
— Следующим же рейсом отправишься назад. С виварием отправишься! рычал наш командир. — Мне такого математика не нужно, я уж лучше вообще без математика обойдусь!
— Не имеете права. Меня только Управление может уволить, — обиженно и упрямо, с самой суконной физиономией, какую только можно придумать, заявил дю-А. — И оставьте наконец в покое мой воротник!
Оба они словно бы и не замечали собравшейся вокруг публики.
— И чтобы сюда ни ногой. С этого часа запрещаю в интеллекторной находиться! — крикнул Федер.
— Запрещайте сколько хотите. Это мое рабочее место. Не можете запретить! Завтра же с утра, с самого раннего утра здесь буду. И попробуйте только выгнать!
Дю-А высвободился наконец из федерской руки, злобно, решительно вздохнул и зашагал к своему домику, уставившись вперед исподлобья. Не оглянувшись.
Федер, скрестив на груди руки, следил за математиком, пока тот не скрылся у себя, скандально хлопнув под конец дверью. Потом посмотрел на нас, подмигнул и неожиданно расхохотался.
— Ох, упрям! Ну и упрям же, щенок! Честное слово.
А на следующий вечер объявлено было собрание по утверждению плана пробора, и мы, по понятным причинам, ждали от него большего, чем всегда, шума. И не ошиблись.
Собрание, как и многое из того, что делалось тогда на проборах, — вещь, в сущности, делу совсем не нужная. Это не больше чем демократический жест (теперь-то я понимаю), сообщение старших младшим о принятом решении. Мол, так и так, уважаемые куаферы и еще более уважаемые специалисты, мы тут славно поработали вместе с вами, собрали нужную информацию, интеллекторы ее разжевали как следует и выдали спектр биоструктур, которые могут существовать на данной планете и включать в себя человека в таких-то количествах без особой опасности для него и опять же для самой биоструктуры. Проще, быстрее, дешевле и надежнее строить новую биоструктуру номер такой-то с такими-то местными вкраплениями. Ознакомьтесь, пожалуйста, и с завтрашнего дня приступаем.
Без этого, повторяю, вполне можно было бы обойтись, но не обходятся, и, наверное, правильно, что не обходятся. Потому что собрание — это веха в проборе, это праздник, правда, странный немного праздник: вместо песен птичий базар, вместо поздравлений — отчаянная ругань. Здесь делят машины, сферы влияния, здесь пытаются свалить с себя одну работу и урвать другую, здесь с удивительной обстоятельностью перечисляются грехи прошлых проборов, здесь одна за другой сыплются угрозы, просьбы и предложения, здесь хватаются за головы, стучат кулаками по спинкам кресел, саркастически хохочут и закатывают глаза — одним словом, здесь интересно и всегда есть на что посмотреть. И никогда здесь не обходится без скандальчика; особые мастера на это — спецы из микробной группы.
Собрание проводится в раз и навсегда установленном, опять-таки традицией освященном месте — в предбаннике вивария. Виварий, как и прочие помещения типовой куаферской базы, бывает переполнен в любое время пробора, а уж перед собранием так просто особенно переполнен. Среди его обитателей всегда найдется парочка активных псевдогиен, которые воют не только во время еды, но и во сне. Самая, я считаю, большая пакость со стороны природы заключается в том, что эти твари входят в состав каждой стандартной буферной биоструктуры, которыми мы пользуемся. Гвазимальдо говорил как-то, что они вовсе не коренные обитатели какой-нибудь малоприятной планеты, где мне посчастливилось не бывать, а искусственные гибриды. Что ж, если так, то я биологов не поздравляю. От их надсадного, рвущего душу вопля в пору с ума сойти. Я все к тому, что несколько псевдогиен ужасно выли в день того собрания.
Как всегда, предбанник был заставлен ящиками с фиксированными буферниками, громадными коричневыми ящиками, от которых дурно пахло. Те из нас, кому не хватило кресел, расположились прямо на них. Подложив под себя циновки, взятые в спальнях, потому что от ящиков, кроме вони, несло еще и гробовым холодом, они расположились в живописных позах, так, чтобы видеть входную дверь — именно оттуда Федер делал обычно свои сообщения.
Когда я вошел, дю-А был уже в предбаннике. Замороженный еще больше, чем всегда, он стоял у дальней стены, оперевшись на гигантский контейнер с мегалобронхом, и что-то строчил у себя в мемо изящным дамским карандашом. С ним, конечно, никто не заговаривал, да и он к особой общительности не стремился. Марта этакой скромницей трепалась в углу с девочками из лаборатории (мы тогда, кажется, были в ссоре). Лимиччи спал в своем персональном кресле, Анхель Новак и Кхолле Кхокк с изысканной вежливостью говорили друг другу, надо думать, приятные всякие вещи, Каспар, сжимая и разжимая плоские кулаки, охмурял Гуарме, нового нашего стропаль-куафера, глуповатого, очень сутулого, но, похоже, надежного в переделках. Как только я вошел, меня тут же потянули за рукав и предложили кресло, и я еще подумал — как хорошо, когда есть друзья, которые тебя любят и заботятся о тебе. С ходу включившись в приятельскую болтовню, я плюхнулся в кресло, нормальное такое кресло, обычное, очень гостеприимное, очень на вид удобное. Ребята на меня с ожиданием смотрели, и я в ответ на их ожидание начал с самым легким видом нести им про то, что вот, мол, собрание, что, дескать, чего можно… от него… Подо мной стало мокро, и я запнулся. Мокрое по нарастающей перешло в холодное, холодное — в морозное, а морозное — в обжигающе морозное. Все менялось так быстро, что я еще ничего не успел понять, не успел как следует прочувствовать, что подо мной мокро, как вскочил с визгом, держась за ягодицы обеими руками. Брюки дымились. Я сразу понял, в чем дело: наши умники налили в кресло жидкого азота и, чтобы сразу не очень заметно было, смахнули с сиденья изморозь. И я попался.
