- Ты кем себя возомнил? - тихо спросил Алексей. - Отцом народов?
- Маленького народа, - поправил его Мишка и рассеянно добавил: - Пока маленького. И ты нам нужен, чтобы сделать этот народ большим. А то, что кудияровцы ползают, это ничего. Когда человек ползает, он ближе к земле. А тому, кто стоит, лучше видно не тех, кто ходит, а ползающих.
- Слушай, отпусти меня! - взмолился Алексей. - Обещаю, никому не скажу ни слова о вашем погребе. Клянусь! И стройте здесь что хотите: город Солнца или тракторный завод. Был же у вас здесь солдатик, это который сбежал. И никто не пришел и не разорил ваше подземелье. И я не стану. Живите, как хотите.
- А кто тебе сказал, что он сбежал? Здесь он, родимый, - хохотнул Мишка-дурачок, и от этого хохота у Алексея по спине побежали мурашки. - Не понимаешь ты, - серьезно и даже с некоторой досадой продолжил Мишка. Он перелез через распятого Зайцева, огорченно помотал головой и тихо повторил: - Не понимаешь. Ладно, потом поговорим. Время у нас есть.
Мишка собрался было покинуть святилище и пополз к выходу. Зайцев вдруг забеспокоился, с трудом приподнялся и совсем другим голосом, униженно попросил:
- Слушай.., почеши голову. Не могу больше. Блохи заели. Я так скоро сойду с ума.
- Терпи, стояк. Господь терпел и нам велел, - выползая из пещеры, ответил дурачок и затем, явно ерничая, добавил: - О, Господи, велика сила твоего огня. Помилуй мя, раба твоего Михаила.
Оставшись в одиночестве, Зайцев некоторое время лежал без единой мысли в голове. Забегать вперед и думать о своей участи у него не было сил, мучить себя воспоминаниями о такой далекой и ставшей уже нереальной жизни в Москве не хотелось, всерьез обсуждать с собой идиотский проект Мишки-дурачка казалось ему таким же безумием, как и сама идея. Алексею ужасно хотелось забыться, и он уже согласен был на кудияровский поганый самогон, но попросить было не у кого. Ко всему прочему, давящая подземельная тишина стала раздражать его не меньше укусов блох. Почему-то только сейчас Зайцев заметил, что здесь не слышно ни шелеста листьев, ни жужжания насекомых, ни завывания ветра в ветвях деревьев. Это снова напомнило ему второй круг дантова ада: могильное безмолвие, кровососущие твари и никакой надежды когда-нибудь выбраться на поверхность.
"Я уже умер, - без всякой горечи подумал Алексей. - Может быть это произошло давно, на болоте? А кудияровцы - это лишь мыслеформы? Как сказано в древнем буддийском трактате: не бойся их, не ужасайся, не трепещи. Знай, что они воплощение твоего разума. Смирись и возлюби их. Вместе с постижением этого наступит и освобождение".
- Ни черта не наступит! - вслух проговорил Зайцев и вдруг во весь голос закричал: - Самогонки! Дайте мне самогонки! Эй, кто-нибудь!
Глава 6
Зайцеву казалось, что прошла целая вечность с тех пор, как Мишка покинул святилище. В ожидании посвящения в кудияровцы он едва не свихнулся. Намертво прикрученный к кресту, Алексей способен был лишь биться головой о брус, да ерзать из стороны в сторону бедрами. Из-за невозможности почесаться, все части тела и особенно голова зудели так, будто его поместили в муравейник - блохи словно задались целью пробуравить его черепную коробку и добраться до мозга. К этому добавлялись не менее сильные душевные муки. Зайцев не мог и не хотел смириться с тем, что через какое-то время ему отрубят кисть руки или ноги, но не мог и воспротивиться этому кровожадному ритуалу. Все вместе это было настолько невыносимо, что Алексей снова принялся изо всех сил орать.
В святилище ещё несколько раз заглядывал Пашка. Его бессмысленная изуродованая физиономия медленно выплывала из-за стены, словно ночной кошмар. Кудияровец на минуту застывал в бойцовской позе варана, наводил ужас на и без того распаленного, почти ополоумевшего Зайцева, а затем так же бесшумно исчезал. Но вскоре Пашку позвали. Алексей даже расслышал то ли далекий призывный клекот, то ли эхо окончания слова, и догадался, что скорее всего его охранник уполз пить самогон.
Накричавшись до хрипоты, Зайцев ещё долго кашлял, плакал, ругался и даже молил о спасении христианского бога, в которого никогда не верил. Но здесь, во владениях кудияровского Плутона, мольбы его оставались неуслышанными. И вскоре Алексей почувствовал такую усталость, что его начало покидать сознание. Он стал забываться, но это не было сном. Мыслил Зайцев почти ясно, а то, что ощущал, никак нельзя было назвать реальностью. Его словно бы окутывало темным опиумным дурманом, постепенно он потерял связь с телом, и оно вдруг воспарило под самый потолок, тогда как сам Алексей, то есть, его сознание, оставалось прикованым к кресту. Душа и тело Зайцева будто поменялись местами. Первая томилась в плену, второе же совершенно свободно купалось в эйфории. Эта спасительная метаморфоза вернула Алексею способность размышлять - все, что ему оставалось - и он принялся философствовать на тему очень далекую от подземного плена. Впрочем, размышления его были болезнеными, он не отдавал себе отчета в том, что думает, пока случайно не поймал себя за этим процессом и не посмеялся над полубредовыми рассуждениями. В другое время это нисколько не удивило бы психолога-профессионала, а сейчас он вдруг заинтересовался, кто же все-таки в нем философствует о судьбах человечества, и кто, застав его за этим занятием, высокомерно насмехается над ним. "Понятно, что эти глупые идеи принадлежат мне, - поражаясь, с каким трудом в голове ворочаются мысли, думал Зайцев. - Но потом откуда-то из небытия вынырнул я-второй и смутил меня первого своим присутствием. Это похоже на то, как человек входит в комнату и застает самого себя за непристойным занятием. Или подсматривает за собой в замочную скважину. Но для этого он должен находиться одновременно по обе стороны двери. Стало быть нас все-таки двое. Вот только разобраться бы, who is who, кто есть я рассуждающий и кто подглядывающий, кто смущает, и кто смущается?" "Я и есть первый и второй, - сам ответил Алексей. - Я ловец и дичь, судья и подсудимый, виновник событий и его единственный невольный свидетель... А кудияровец - это тот, кто стоит только по одну сторону двери. Машина без водителя, один в одном лице."
Неожиданно кто-то прервал его мысли, легко тронув за ногу. Зайцев вздрогнул, открыл глаза и первой его мыслью было: "все, началось". Алексея захлестнуло душным страхом, в панике он резко поднял голову, но увидел не своих мучителей, а ребенка лет двенадцати без каких-либо признаков пола. Дитя совсем не по-кудияровски стояло на четвереньках и с любопытством рассматривало распятого стояка. За ним Зайцев заметил ещё двоих помладше, но таких же чумазых и лохматых. В отличие от взрослых, лица у детей были гладкими и необыкновенно живыми, но даже многолетняя грязь не могла скрыть их бледности. Поразительным было и то, что у детей имелись все конечности, и самый младший из них прекрасно демонстрировал умение пользоваться этим природным инструментом: одной рукой он яростно скреб темечко и затылок, другой - меланхолично ковырял в носу.
