Выгнали вейсманиста-морганиста. «Мне же пришлось везти его в город, – жаловался Кум, пуская колечки вонючего дыма. – Я еще в лодке начал отбивать ему почки. Думал – раздавлю под сапогом, ползать будет. А он…»
«Я тоже, когда совхоз разорял…»
Я изумленно прильнул к пыльному окошечку.
Перед Евелиной на корточках действительно сидел Евсеич.
Собственной персоной. Отстегнулся. Не испугался, пришел. «Я тоже, когда совхоз разорял…» Говорил убежденно. Глядел на Кума, но говорил Святому. – «К дереву вместе пойдем. Через кровь – даже троим можно. Я слышал такое. Вернусь, сделаю состояние и все раздам». – «Да кто у тебя возьмет?» – презрительно усмехнулся Кум. Евсеича его тон не смутил. Добыл из желтого портфеля бинт. – «Тут и бинтовать-то нечего! – услышал я его восхищенный голос. – Вон как заговорено!» – «А вы к ночи вернетесь?» – хрипло спросила Евелина. – «А то! Нам посмертная слава не нужна». Не знаю, что Евсеич имел в виду, но Святой тоже кивнул: «Человек по своей природе – существо магическое». – «Аха», – слабо согласилась Евелина. – «Начни со страданий…» – «А вот это зря, – быстро возразил Евсеич. – Начнешь со страданий, ими и кончишь. Я когда совхоз разорял…»
На крылечке раздались тяжелые шаги Кума. Гей-та гоп-та. Напевая, пришептывая, передернул затвор.
Ледяным сквознячком потянуло по ногам.
Я оглянулся. Тяжелая, перекрещенная лиственничными горбылями дверь, ведущая во второе отделение барака, медленно, без скрипа отошла от косяка. Мне было все равно, как это получилось. Главное, получилось. Не раздумывая, метнулся в темное пространство между двумя рядами прогнивших лагерных нар. Задыхаясь, выскочил с задней стороны, прыгнул с разрушенного крылечка, нырнул в ельник, царапая лицо сухими иглами. Упал в мох. Задохнулся. Бледный кустик костяники возник перед глазами, на нем ягодки ссохлись, потеряли цвет. Настоящие троцкистские ягодки. – «А теперь вставай! – крикнул Кум, возникая рядом. – ЧК всегда начеку».
Пуля срезала надо мной ветку.
Пришлось встать.
33
Зеленоватая мгла, как на дне мутного озера.
Под глухими вечными елями, завешенными лишайниками, небо пропало.
Лиловые галифе Кума бесшумно шевелились, как рыбьи плавники. Выгнав меня на тропу, он почувствовал сладкое успокоение, будто снова, как в прежние времена, вел подконвойных на общие работы. Даже кровь в нем бежала быстрее. Из коротких фраз, которыми Кум обменивался со Святым и Евсеичем, до меня дошло, что та беглая все-таки родила. Все же – лесная. Тайга ей – дом родной. Вейсманисты-морганисты знали о появившемся диком ребенке, и майор Заур-Дагир знал, но контроль над лесной утратили напрочь, подманить ее не смогли даже на штаны Кума. «Идеалисты считают, что дух существовал прежде природы, а природа – продукт этого духа, – так сказал майор вейсманистам-морганистам. Твердо сказал. – Ловите и продолжайте. Не то все опять закончится духом». Но саму лесную Кум увидел только через двадцать лет. Не ту уже, конечно, к которой входил. Та давно откочевала или медведь ее заломал. Теперь сидела на бережку темной протоки лесная девка, шерсть по голым плечам, кудельки на большой голове, по торчащим грудям, глаза стреляющие. Совала ногу в ручей, смотрела, как стекает с волос вода. Кума нисколько не испугалась. Видела, что ступня у него, как у лося. Значит, свой. «Все организмы находятся в кровном родстве и произошли один из другого непрерывным процессом исторического развития», – намекнул Кум и прихвастнул:
– Все лесные девки в тайге от меня, точно.
– И эта от тебя родила? – А то!
Все окончательно смешалось.
От той первой лесной (к которой входил в барак) у Кума родилась дочка.
Выросла настоящая чмыриха доисторическая – зверей не боялась, любила опускать мохнатую ногу в струи протоки. Запросто помыкала братанами, бегавшими по лесу. Встречалась с Кумом – когда хотела. Он это скрывал. Мычала вместо слов, может, и росой умывалась, как утверждал на конфессионном канале Святой, может, помыслами была чиста. Но с Кумом встречалась. Тайком, вдали от лагпункта. Он ее немного побаивался, но принесла ему то ли сына, то ли внука…
– Я тоже, когда совхоз разорял…
34
Затренькал, задергался в кармане телефон.
Ну все, решил я. Кинутся, отберут. Отстрелят ногу, как Евелине. Никому здесь не нужно вмешательство определенных сил, все лишнее раздражает. Но никто не обернулся, а Евсеич даже обрадовался: «Ты поговори, поговори». Присел на пенек, обмахнул рукой место рядом, пригласил Святого. Радовался, что скоро устроит жизнь, рассчитается с кредиторами. «Тут главное, не промахнуться. Одному лучше дать меньше, чем другому, пусть люди отвлекаются друг на друга. Можно перевести дух, одуматься».
«Вы мне, Кручинин, наверное, изменяете?» – услышал я Маришкин голос.
«Да нет, просто у меня активная жизненная позиция».
«А когда зайдете?»
«А как вернусь, – ответил я неопределенно. – Ты звонила Роальду?»
«Даже заезжала к нему. Так и сказала: позвоните Кручинину. А у него ваш бородатый приятель сидел, они Пукающую корову обсуждали. Уууу, биология, уууу, анатомия… – память у Маришки была артистическая. Она ничего не понимала, но многое помнила. Популярной песенкой сразу вывела меня на Левшина. – Смешной пупсик. Старичку, его учителю, по статье 39 старого Положения о паспортах негде было остановиться. – Она буквально повторяла услышанное, будто заученную роль. – Старичок отсидел где-то, в тюрьме, наверное, они так непонятно говорили! После этого старичку не позволили селиться в крупных городах, – Маришка была поражена. – А в маленьких не было работы. Старичок готов был в патологоанатомы, его все равно не брали. Подозревали, наверное, что начнет самовольно вскрывать трупы, вот какой угарный! Кристы и форамены, – повторила она. – Почему он так говорит? Это девки? Вы, Кручинин, от меня не скрывайте! Все равно тот старичок свалил за бугор. В Париже у него умер друг, знаменитый ученый. Я правильно рассказываю, да? Старичок зашел в модную лавку, объяснил на своем тюремном французском языке, что вот он на похороны к другу, что хочет черное – Нотте – черный костюм, чтобы выразить особенное уважение вдове. А продавец растрогался, губу раскатал. «Какой такт! Как тонко!» И подал старичку черный презерватив. Мадам Генолье очень смеялась».
«Кто?!» – чуть не закричал я.
«Ой, мы так Инку называем. – Маришка вдруг что-то заподозрила: – Вы мне там, наверное, изменяете?»
«Про какую Инку ты говоришь?»
«Про подружку. У нее муж святой, такая сволочь. Мы с ней когда-то поступали в театральное. Она не поступила, сказала, что там все жлобы. Теперь ходит по музеям, скучает, у нее домик на Кипре. Недавно, знаете, куда брала меня с собой? С немцем одним, такой смешной пупсик. – Ревнивая игла уколола мне сердце. – Такой музей: Человек алчный. Немец говорит: «Ну, красивые женщины, ответьте, что нас, разумных людей, убивает?» – Я спрашиваю: «Угадать с трех раз?» – Он страшно обрадовался: «Я! Я!» – «Неужели СПИД и все такое прочее?» – Он говорит: «Нет». Но смеяться перестал. Ой, Кручинин, вы тоже не угадаете, что нас, разумных людей, всех убивает».
