Он погрузился в чуткий сон, готовый вскочить от легкого прикосновения вестового и с первым ударом в рынду подняться на мостик. Сквозь сон с палубы доносился шум, топот, удары, похожие на выстрелы. “Шквал. Прозевал Горохов”, — определил Стива.
— Вставайте, Степан Сергеевич. Скорее! — услышал он.
У дивана стоял Бревешкин. Даже при зеленом свете ночника было заметно, как он напуган, в его выпуклых глазах застыл ужас.
— Вахта наша через склянку. Слушайте, какое дело. Кочегарье проклятое, анархия… бунт затевают. Мне Тимохин Димка сейчас сказывал, тоже с нашей вахты марсовый, к анархистам, гад, переметнулся.
— Да что случилось? — уже совсем пришел в себя Бобрин и понял, с чем пришел Бревешкин.
— Через сорок минут они всех порешить хотят. Димка сказал, что вы всё знаете, и вот я к вам…
— Молодец! — На Стиву нашло прозрение. “Вот он, тот случай, когда от секунды промедления зависит самое главное- жизнь!” И он решился: — Иди на мостик к Горохову, живо пусть играет боевую тревогу!
— Да как же?..
— Скажи, что передал Бобрин, приказ командира!
— Есть! — понял Бревешкин и вылетел из каюты. Когда Стива вошел к командиру, там находился Громов.
— Извините! Чрезвычайное сообщение! На корабле готовится бунт!
В это время бешено зазвенела рында.
— Что такое? Уже? — Командир посмотрел на Громова и выхватил револьвер.
Стива сказал, чеканя слова:
— Нет. Бунт назначен через тридцать пять минут. Я от вашего имени приказал объявить тревогу.
— Вы? Голубчик! Отлично! Это спутает их планы. Вот и Громов принес мне те же прискорбные вести…
Стиву будто прорвало. Дрожа, как в лихорадке, он перебил командира, хотевшего еще что-то добавить:
— Разрешите немедленно арестовать зачинщиков — Мухту и Свища?
— Да, да, голубчик! Сейчас же арестуйте. Громов!
— Есть!
— Возьмите свое отделение и следуйте с вахтенным начальником.
— Есть!
— А мы, Феклин, идем на мостик.
Феклин с первыми ударами рынды уже стоял в каюте с фуражкой и плащом. Воин Андреевич машинально взял и надел фуражку, а плащ отстранил:
— И так, голубчик, жарко.
Феклин пошел следом, держа плащ.
На палубе было тихо и душно, волнение улеглось, казалось, корабль остановился посреди моря, залитого золотистым светом заходящей луны. Темное золото пропитало паруса и снасти, фигуры рулевых казались непомерно большими и тоже отлитыми из золота или бронзы.
У трапа командира встретил старший офицер и громко отрапортовал, что все подразделения на местах по боевому расписанию.
— Хорошо, хорошо. — Командир отвел его в угол мостика. — Я приказал арестовать Мухту и Свища, извините, без вас — не было времени. Вот список, прикажите и этих взять под стражу! Бунт! Коля, дорогой, у нас! Уму непостижимо! Действуйте!
— Кто берет Мухту?
— Бобрин!
— Не может быть!
Из машинного отделения глухо донеслись два револьверных выстрела…
По боевому расписанию Мухта и Свищ находились в машинном отделении, хотя топки были погашены и весь клипер освещался керосиновыми лампами. Здесь же стояли и сидели почти все кочегары и машинисты.
Молчали, прислушиваясь к звукам, доносящимся с палубы.
Свищ зашептал:
— Дознались, гады… Идут! Топают. Прикладами цокнули!
— Закрой хайло! — гаркнул Мухта, вытаскивая револьвер. — Оружие приготовить! Уничтожим тех, кто идет, а потом — по расписанию. В темноте мы их живо перекокаем. Только смотрите мне, Белобрысенького не попортить!
Появление в кубрике Бобрина во главе вооруженных матросов парализовало всех заговорщиков, кроме Мухты и Свища.
Свищ спросил, держа руки в карманах:
— Вы чего, братишечки? Заблудились?
Стива сказал, поводив перед собой наганом со взведенным курком:
— Мухта, Свищ! Вы арестованы! Взять их!
Мухта молча вырвал руку из-за спины. Стива успел нажать на спуск на сотую долю секунды раньше, чем мог бы это сделать Мухта. Свища схватили матросы, хотя он и не думал обороняться.
— Меня за што, братишечки? — говорил он задушевно. — Ну што я сделал? Все это Мухта, покойничек. Вот ваш офицерик не даст соврать, что я был против и все ребята против. Мы хотели сами прибрать Мухту, да вы появились. Шум подняли. Это он кокнул Белкина…
Громов наклонился, взял Мухту за руку, подержал, опустил.
— Мертвый. — И, глядя на Стиву, сказал: — Зря вы второй раз стреляли. Мог бы кое-что сказать, а теперь — концы в воду.
Стояла теплая, почти тропическая ночь, хотя “Орион” шел Японским морем, приближаясь к родным берегам. Такая погода случается на Дальнем Востоке в конце августа, когда море щедро отдает тепло, накопленное летом, и дуют жаркие южные ветры.
За кормой стлалась голубая светящаяся лента, почти такая же яркая, как в Яванском море. Только за бортом, в глубине, не появлялись тусклые шары фосфоресцирующих медуз и не шлепались на палубу крохотные кальмары, как нередко случалось в ночные вахты в тропиках.
На клипере никто не спал, хотя приближалась полночь. Все ждали, когда покажется земля, “теперь уж наша”, говорили матросы.
Ровно в 24 часа, когда Роман Трушин отбивал склянки, впередсмотрящие срывающимися голосами прокричали:
— Огонь слева по носу! Земля! Маяк показался!
Старший офицер, сдав вахту лейтенанту Горохову, остался на мостике, здесь же находился и Воин Андреевич.
Далеко на невидимом берегу вспыхивал и угасал маячным огонь. Вся команда молча смотрела на свет с родной земли.
Ветер дул ровно и почти не ощущался на палубе. Пела вода на форштевне, иногда слышался всплеск легкой волны о борт, да раздавался чей-нибудь вздох.
Неожиданно раздался звонкий голос Лешки Головина:
— Дядя Спиридон, а сколько верст будет до маяка, как ты думаешь?
Зуйков закашлялся, затем ответил сипло:
— Верст, верст… Эх, Алеха! Плаваешь ты по всем морям, просолел весь, как астраханская селедка сухого посола, а море на версты меряешь.
— Ну, миль, ошибся. — Юнга сконфузился. — Миль двадцать будет?
— Может, и все сорок будет. Давеча Герман Иванович говорил, что маяк на скале, высоко над морем, а с высоты еще дальше можно увидеть.
Снова настала тишина. Кто-то засмеялся и быстро оборвал смех, почувствовав, что он неуместен в такую торжественную минуту.
Опять заговорил юнга, но только шепотом:
— Ну, и перепутал версты с милями, потому что нее разговоры о земле, а землю чем меряют?
— Понятное дело, — отозвался Зуйков. — Да ты не принимай к сердцу, позору тут нет никакого-что верста, что миля, только миля — она подлинней. Я вот тоже про милю помню, а все в уме на версты ее перевожу. Эх, Алеха, дома ведь почти уже, а! Чувствуешь? Вот ты, что бы хотел, как на свою землю ступишь?
