Неожиданный удар подбросил лодку в воздух. Листы графромана чайками взметнулись вверх.
Мы с Фоксом полетели в воду.
Вынырнув, первым делом я увидела Ричарда.
А рядом — кита. Огромная тупая туша с бессмысленным взглядом, как думают слишком многие… Нет, у него были очень умные глаза.
Он слушал. Он ждал. Это было просто невероятно.
— Уплывай, Либби! — крикнул Фокс. — Я тебя прикрою.
Смешной. Как он смог бы меня защитить? Ударив кита в нос?
Охрана металась на берегу. У них было оружие, но, стреляя в кита, они могли попасть в нас с Фоксом…
— Нет. Так надо, Ричард.
Качаясь на волнах, я запела снова. Орка оркинус. Орка оркинус — это же я, ничтожная Либби Герц.
Кит поднял хвост и ударил Ричарда.
Тело исчезло в глубине.
По воде расплылись круги.
— Плыви, Ричард.
Черно-белые рисунки окрасились красным.
Меня немедленно схватили. Это же я затеяла прогулку.
Тело Фокса не нашли. Четырехчасовой поиск тела с лодок и дирижабля не привел ни к чему.
В связи с чрезвычайной ситуацией меня доставили к самому Канцлеру.
Никто не знает, о чем мы говорили.
Никто не знает, почему он меня отпустил.
Всех, кто следил за Фоксом в тот день, выслали из Кето на материк.
По крайней мере, так сказали мне.
Я не стала просить бумаги и считывать настоящее знание подушечками пальцев. Мне была не нужна правда.
Я сильная. Но еще четыре смерти на совести я не потяну.
* * *
Несколько месяцев я не выходила из дома. Если бы не Лизи, я бы умерла с голода. Она силой запихивала куски мне в рот.
За окном шумел ветер — сердитое дыхание хозяина жизни.
Я пошла в Горелую Слободу к перекройщице.
У меня было к ней дело на пару крон — мне нужно было вырезать сердце. Себе.
— Сделайте мне железное. Да хоть из соломы. Оно и так неживое.
— Сердце нельзя, голубушка, — сказала перекройщица. — Хочешь китовый ус в талию или шпильку в голову?
— Мне нужно сердце.
— Сердце нельзя.
Когда я уже лежала на столе, передумала. Пусть болит.
Пока болит — живая.
Тогда я нарисовала первого кита.
Он улыбался.
Нельзя такое говорить десятилетним девочкам. Нельзя взваливать на них такой груз.
— Это ты виновна в гибели матери. Она пообещала вернуться к китам, если ты прозреешь! — кричал отец.
— Папа, ты никогда не верил маминым историям, называл их сказками! Ты же не веришь в них?
Мне казалось, это ему десять лет, а не мне.
— Не верю.
Но по глазам я видела: верит. Не хочет верить, но верит.
С одежды течет вода.
— Папа… ты… ты пошел за ней? За мамой?
— Я пытался несколько раз. Меня отвергли, вытолкнули. Чертовы киты выкинули меня на берег. Они не взяли меня с собой. Они даже не дали мне утонуть.
— Ты хотел стать китом?
— Я ненавижу китов.
Он плачет. Я думала, течет с его волос, но потом поняла: это слезы. По заскорузлой коже текут слезы, смешиваясь с водой. Папа плакал первый и последний раз в жизни.
Он любил меня — по-своему, конечно. Но так никогда не простил мне этих слез, своей слабости.
А я его простила. Любовь — странная штука: можно любить и ненавидеть одновременно, любить и бросить. Я могла сломаться и зачерстветь, но меня спасла музыка, звучащая в моей голове. Я не слышала песни китов, но я слышала мамины песни.
Я простила отца.
Но понять не смогла.
На камнях за мостом я рисовала мелом улыбающихся китов. Вокруг смеялись дети и тоже начинали их рисовать. Подходит офицер, некоторое время стоит, смотрит. Уходит.
Раздается крик:
— Опять она! Нарушаем, барышня?
Меня схватили за запястья, тащат.
Полиция. Я снова арестована.
Хорошо, что сегодня дежурит Старый Сэл.
— Иди, Либби, и больше не попадайся, — говорит он.
Он со мной давно на «ты». Глаза отеческие. Мне нравится Сэл, а ему нравлюсь я.
Меня арестовывали столько раз, что мы успели подружиться. Мне везет, меня все время отпускают и строго велят больше не безобразничать.
Киваю.
Сэл знает, что я не прекращу рисовать.
Я знаю, что он не прекратит меня ловить.
Мы понимаем друг друга. Мы по разные стороны баррикад, но каждый должен делать свое дело.
…Никто не знает, о чем в день гибели Фокса говорил со мной Канцлер.
Никто не знает, почему он меня отпустил.
Он смотрел на меня как на врага. Седой, страшный.
Кричал:
— Девчонка, дрянь. Ты будешь арестована!
Взгляд бил как гарпун.
— Обращайтесь ко мне на вы, господин Канцлер.
В глазах впервые мелькает что-то человеческое.
— Либби… я…
— Я знаю, папа.
…Завтра Большая Бойня — ее мне не пережить. Я еще успею уплыть из Кето, я договорилась с капитаном одного суденышка. Уплыву, чтобы вернуться и продолжить. Может быть, мои старания смешны, но это все, что я могу сделать для города… для мамы. Для Ричарда.
Уплыву, но до этого у меня есть дело.
Я придумала: я нарисую кита на ратуше.
Если я получаю силу чужих рисунков, значит, я могу ее отдавать, рисуя сама. Вот почему власти так нервничают из-за моих меловых китов — хотя, казалось бы, пустяк! Видя их, другие тоже начинают рисовать. И сразу ясно: киты не скалятся, киты улыбаются.
Обычно мои рисунки мало кто видит — их затаптывают ногами, их смывает осенний дождь. Сегодня их увидят все. Они поймут, они почувствуют.
Есть древнее пророчество: к человечеству придет мир, когда мы будем жить в мире с китами и услышим их песни. Киты не тупые глыбы, они умеют любить и ненавидеть.
Если живы киты, то и мы живы. Если они погибнут, мы погибнем вместе с ними.
А пока мама жива — плавает с китами. И Ричард жив. Он где-то там, в море — живой. Киты принимают в себя души талантливых людей, если этим талантливым нет места на земле.
И пока мы любим — любимые живы.
Письмо Г. Тушинского неизвестному
(прибл. октябрь 1901 г.)
Генрих Тушинский, «Великий Тушинский» — одна из легенд Кетополиса, так никогда и не покорившая большой мир за границей нашего богохранимого острова. Покинув Кетополис после Катастрофы, Тушинский вскоре исчезает с театральных подмостков. Единственным заметным успехом его в период реэмиграции была роль Шерифа Ноттингемского в «Робин Гуде» с Эрролом Флинном, но ничего большего он сделать так и не сумел. Последнее, что известно о его актерских планах, — увы, так и не сбывшихся! — это переговоры об участии в фильме «Печальный рыцарь». Увы, Фриц Ланг так и не приступил к съемкам картины после череды неудач на американской земле. После краха североамериканского филиала студии «ОКЕАН» следы Генриха Тушинского теряются.
