Поселок назывался не то Сосновка, не то Пихтовка, а может быть, Осиповка ему одинаково подошло бы любое из этих названий. В лесной глуши, за полтысячи километров от города. Попасть туда можно было, только используя все виды транспорта, от самолета до попутной автомашины. Кто-то из знакомых моей общительной жены имел знакомых в этом поселке. Все остальное уже не составило проблемы. В поселке находилось десятка три бревенчатых домиков плюс одна птицеферма, которая и оправдывала его существование на свете. Понятно, ни ванн, ни унитазов в поселке в помине не было. Деревянная будочка во дворе напоминала фиговый листок... Водопровода тоже не было. Зато рекомендованное профессором имелось, на мой взгляд, даже с избытком. Вот электричество было, высоковольтная линия проходила неподалеку от поселка. Квадратную избу дощатая переборка делила пополам. В одной половине поместился я, в другой моя хозяйка - женщина средних лет и кубического телосложения. Имя у нее было длинное: Олимпиада Феоктистовна. Впрочем, она не возражала, когда ее называли просто Липой. Работала Липа на птицеферме и на своем огороде, занята была целыми днями, уходила, когда я спал, и возвращалась, когда я читал в постели перед сном. Был у нее муж - крупный, под стать ей, мужчина; не то егерь, не то лесник - он мне говорил, но я толком не понял,- словом, имел отношение и к лесу, и к охоте. Над их кроватью так и висела старая, очевидно, отслужившая двустволка, но сам ее хозяин жил где-то на кордоне и дома ночевал раз-два в неделю. С утра я уходил в лес. Собирал на опушках землянику, если попадала, и тут же отправлял ее в рот. Когда не очень одолевали комары, усаживался на подходящий пенек и читал сколько мог. В середине дня, накормив свою куриную семью, Липа забегала домой и кормила меня. Питались мы, в основном, "а-ля натюрель" - яйца, сметана, молоко, овощи с огорода, свежий мед - меня это вполне устраивало: следуя совету Остапа Бендера, я не делал из еды культа. Духовную пищу, по мере надобности, я покупал в местном ларьке, где наряду с мылом, сахаром, спичками и прочими предметами бакалеи и ширпотреба имелись и книжки. Продавщица, кокетливая бойкая блондиночка - чуть потемнее платины и посветлее соломы, раз в неделю привозила из районного села периодическую литературу, какая попадалась ей под руку. Я читал все подряд... Продавщицу звали Санечка - меня никто с ней не знакомил, просто я слышал, что ее так зовут. Так я и жил: без ванной, без свежих газет, даже без отрывного календаря, не зная, какое сегодня число и какой завтра день недели. Могло ли мне прийти в голову, что именно здесь, в этом, обойденном стремительным бегом времени, поселке, где отроду ничего не случалось, да и не могло случиться, я стану свидетелем невероятной истории, точку в которой, по всем правилам чеховской драматургии, поставит старая двустволка лесника...
Как многие значительные события, все началось с мелкого случайного факта: нам почему-то не принесли молока. Липа торопилась к своим курам и попросила меня самого сходить за молоком. Это недалеко, объяснила она, последняя изба по улице, а фамилия хозяина коровы - Ненашев. Липа подала мне алюминиевый бидончик; мне показалось, что она хотела что-то сказать, но не сказала и ушла. А я усмехнулся тому, что меня и здесь не оставляет фамилия, которой я был обязан в институте многими неприятностями. Старый бревенчатый домишко стоял в стороне у поселка, у самого леса. Из-под позеленевшей дощатой крыши, как из-под нахлобученной шапки, выглядывали маленькие, словно прищуренные окошечки. Перед окошками буйно росла корявая растрепанная черемуха. При некотором воображении можно было представить, что именно в таком домишке могла жить Баба Яга. Или Кащей Бессмертный. А может быть, и Соловей-разбой-пик. Хотя Кащей Бессмертный жил во дворце, а Соловей-разбойник в дупле старого дуба и, следовательно, был не сибирского происхождения. Домишко принадлежал к миру легенд. Но и я, в свою очередь, был легендой для того мира. На мне костюм из синтетики,- Кащей Бессмертный не смог бы купить его ни за какие свои сокровища. Мой алюминиевый бидончик для Бабы Яги оказался бы большим чудом, нежели для меня ее летающая ступа. Я разглядывал домишко, который, казалось, не мог существовать в мире, где есть полупроводники, атомные станции, телевизоры, и ощущал какое-то непонятное беспокойство. Алюминиевый бидончик в руках, наконец, вернул меня к ощущению реального я же пришел за молоком. Я подошел к калитке, толкнул ее. Она не открылась. Я постучал. Мне никто не ответил. На калитке не было ни ручки, ни какого-либо затвора. Из дырочки в доске торчал засаленный кончик ремешка. Я потянул за него неуверенно. Что-то лязгнуло, калитка приоткрылась. Я шагнул в ограду и остановился. Под навесом возле крыльца, которое вело к дверям домика, стояла здоровенная корова, белая с рыжими пятнами. Пережевывая жвачку, она смотрела в мою сторону, наклонив вперед большие лирообразные рога. Рога были отличные, с черными острыми концами. Я попятился за калитку. Корова перестала жевать и миролюбиво качнула головой, как бы приглашая меня войти. Я никогда не имел дела с коровами; за последние двадцать лет встречался с ними только на экранах телевизора и кино. Однако некоторые сцены из жизни испанских тореро мне запомнились, правда, там действовали быки, а не коровы. Но кто их знает... Подойти к крыльцу я не решился и сказал громко: - Хозяева дома? В доме было тихо. Корова странно замотала головой, как бы отгоняя мух. - Есть кто-нибудь? Корова опять покачала головой. Я пригляделся к пей. - Значит, хозяина дома нет? Корова утвердительно мыкнула коротко что-то вроде: "нну!". Мне уже не трудно было вообразить, что она сказала "нет". Я хотел было спросить, где же ее хозяин, но тут до меня наконец дошло, что я веду себя по-идиотски. - Так-так...- пробормотал я. - Значит, нет... - Н-ну! Н-ну! - подтвердила корова. Я выскользнул в ворота, захлопнул за собой калитку. Некоторое время отупело разглядывал кончик ремешка, торчавший из дырочки в доске. Потом машинально приподнял крышку бидончика, ожидая увидеть там молоко: окаянная корова вышибла меня из проторенной колеи реального восприятия окружающего. Мне захотелось открыть калитку и заглянуть в ограду. Может быть, коровы там и не было?.. Тут я услышал тяжелые размеренные шаги. Они приблизились к калитке. Затем до меня донесся глубокий шумный вздох. Я переложил проволочную дужку бидона из одной руки в другую, достал платок и вытер вспотевшую ладонь. И тут услышал свое имя. Я вздрогнул. Уставился на калитку. Повернулся резко... и уперся взглядом в Ненашева. Пожалуй, было бы менее удивительным встретить здесь Кащея Бессмертного - о нем я хоть думал только что. Я молча разглядывал Ненашева: зеленые насмешливые глаза, неправильный рот, нос чуть приплюснутый - в молодости Ненашев занимался боксом, спутать его лицо с другим было невозможно, оно запоминалось сразу и навечно. Одет он был в вельветовый пиджак, мятые брюки. В руках держал сетку с двумя булками хлеба, черного ржаного хлеба из ларька. - Ты что, ты меня не узнаешь? - спросил он. Уверен, нам никогда не удастся так запрограммировать думающую машину, чтобы она сравнялась с человеческим мозгом по способности обобщать столько далеких по смыслу явлений и ассоциаций. Эта странная корова, присутствие Ненашева, его последнее увлечение нейрофизикой - все это мгновенно суммировалось в аналитической цени моего мозга. Догадка родилась, перевести ее в связную мысль было только вопросом времени... - Аркадий? - сказал я. Он опустил сетку с хлебом прямо па землю, обнял меня. Ответить ему тем же мне помешал бидон. - Ты ко мне? - спросил Ненашев и увидел бидончик.- Заходил? Сетка с хлебом лежала у его ног, я поднял ее. - Хлеб бросил... - Ничего, это Машке,- он взял у меня сетку, шагнул к воротам.- Проходи! Корова встретила нас у калитки. Она подняла морду и улыбнулась Ненашеву. Именно улыбнулась - выражение ее глаз было таковым. И улыбка не показалась мне ни уродливой, ни карикатурной... Вспомните, как у Тургенева улыбаются собаки... - Машка,- сказал Ненашев.- Познакомься. Это мой друг. Машка взглянула на меня приветливо и сказала свое "Н-ну!", что могло означать: "Очень приятно, мы уже встречались!" Ненашев так ее и понял. - Вы уже разговаривали? Я сделал неопределенный жест. Машка утвердительно качнула головой. Потом сильно раздула ноздри, втянула воздух и подвинулась к сумке с хлебом. Ненашев отломил горбушку, Машка ловко захватила ее языком и зажевала, причмокивая. Ненашев пошлепал ее... я не знаю, как это называется у коровы, у человека это щека. Потом он почесал у нее под челюстью. Машка перестала жевать, вытянула шею и блаженно зажмурилась. - Любит, подлая! Он легонько щелкнул Машку по носу и тут же вытер руку о штаны. - Как она тебе нравится? - и добавил тихо: - Говори по-английски, она не поймет. Я не знал, что ответить и по-английски. Я уже нашел словесное определение своей догадки, только не мог ему поверить. Машка перестала жевать, в ее глазах появилось выражение задумчивости, она переступила задними йогами... - Машка!...- выразительно произнес Ненашев. Он усмехнулся. Машка зажмурилась - мне хочется сказать: сконфузилась - и побрела куда-то за загородку. Ненашев поглядел на меня, расхохотался весело и похлопал по плечу. - Догадываешься?.. Пойдем присядем на крыльце, расскажу.
